Она сунула руку в карман, тронула холодный металл. Прикосновение к нему как ничто другое помогало успокоиться, прийти в себя. После войны она с облегчением сдала свою форму дежурной по противовоздушной обороне (не скучать же по тесному мундиру и юбке, от которой вечно чешешься), но свисток оставила себе – узнав, что война закончилась, положила его в карман и с тех пор всюду носила с собой. В трудную минуту пальцы сами смыкались вокруг него, скользили по гладкой поверхности, прорезанной тонкой гравировкой – ПВО. Прежде это помогало ей пережить самые страшные минуты бомбардировок, когда вой сирен и рев самолетов над головой сливались в оглушительную какофонию, которой, казалось, не будет конца. Теперь, среди тишины, такой же невыносимой, как тот яростный грохот, Фрэнки по привычке тянулась к крохотному кусочку металла, к шершавому контуру знакомых букв.
Подобная выходка не могла пройти без последствий. Турне в поддержку книги отменили. Запланированные интервью перенесли. Фрэнки вовсе не была охотницей до интервью и разъездов, наоборот, при мысли о них неизменно содрогалась, но все же понимала, что это необходимая часть ее работы и отмены не сулят ничего хорошего.
– Это только на время, – успокаивал ее Гарольд.
Когда-то она могла поручиться, что редактор не станет ей лгать, но теперь уже ни в чем не была уверена.
Фрэнки отвернулась от жуткого отражения в оконном стекле. Она не узнавала своего лица, искаженного темнотой: вместо глаз два черных озера, вместо рта клякса цвета крови. Горячечное возбуждение, которое она испытала тем вечером и не забыла до сих пор, уступило место чему-то ледяному, колючему; холод разлился по венам, сковал тело. Она дернула на себя штору, отгораживаясь от лица за стеклом. Затем развернулась, залпом осушила стакан и отправилась в спальню.
Глава 3
Мало-помалу Фрэнки удалось поймать ритм города. Окна она теперь открывала и закрывала в строго определенные часы, чтобы не пускать в дом зловоние, клубившееся над каналом. Она заметила, что запах усиливается во время отлива, когда водоросли показываются из-под воды, и еще раз во время прилива, когда каналы выходят из берегов, сперва выплескиваясь на Сан-Марко, а потом расползаясь и по всему городу. Воздух в эти часы пропитывался серными испарениями, почуяв которые Фрэнки с отвращением отступала от воды, задерживала дыхание и спешила прочь.
Именно по этой причине она выбрала для себя одну из скромных спален на третьем этаже. Обстановка там была самая незамысловатая, но имелся большой письменный стол, который она всю первую неделю перетаскивала туда-сюда, стараясь не поцарапать паркет. В конце концов, отчаявшись выбрать наилучшее расположение, она придвинула его к одной из голых стен, а не к окну, чтобы поменьше отвлекаться на звуки снаружи. На стол Фрэнки водрузила внушительных размеров пепельницу и отыскавшийся на первом этаже кусок муранского стекла янтарного цвета в качестве пресс-папье.
Занимаясь этими перестановками, она обнаружила, что прямо над кроватью из стены торчит переговорная трубка, формой своей напоминающая уменьшенную копию рупора от старого граммофона. Прижавшись ухом к прохладному металлу, Фрэнки уловила где-то в его недрах глухие стоны, походившие, как тут же пришло ей в голову, на свист ветра, который слышишь, прислонив к уху морскую раковину. Ей завладело любопытство, и остаток дня она провела, разыскивая другой конец этой трубки; такой же рупор нашелся в пиано нобиле, еще один – во внутреннем дворе. Предшественники телефонов.
Наконец, устав от хлопот (которые она отказывалась считать отговорками), Фрэнки уселась за стол и принялась писать. Поначалу занятие казалось непривычным, рука замирала над листом бумаги, спотыкалась на середине фразы – Фрэнки искала лучших слов, лучших оборотов, пока не заставила себя отбросить предрассудки, пока не позволила стене, которой окружила себя в Лондоне, потихоньку раствориться в соленом венецианском воздухе. Поняв, что успехи не мимолетны, что у нее действительно получилось начать нечто новое, она стала бывать в библиотеке Фонда Кверини Стампалья, располагавшейся на Кампо Санта-Мария Формоза. Ее приводили в восторг читальные залы с паркетными полами, которые даже на легчайшие прикосновения отзывались таким скрипом, что все без исключения посетители испуганно вскидывали головы. Обычно в залах удавалось найти местечко за одним из пяти-шести больших столов. Но время от времени, когда Фрэнки хотелось отдохнуть от покашливаний одного завсегдатая или бесконечных сморканий другого, а то и вовсе спрятаться от венецианцев, имевших необъяснимую привычку садиться вплотную к ней, даже когда за столом было полно свободных мест, она занимала одно из кожаных кресел, стоявших в углу каждого зала, и писала, неловко приспособив бумагу на коленях. Порой работа спорилась, но в иные дни слова не шли, и она просто сидела, разглядывая роскошные потолки, лепнина и роспись которых восхищали ее, пусть она и не умела распознать ни стиля, ни художника.
Вечерами, когда силы покидали ее, когда поток слов иссякал, а перед глазами плыло от многочасовых скитаний в лабиринтах разума, она отправлялась в бакаро в двух шагах от библиотеки, возле церкви Санта-Мария Формоза. Она неизменно усаживалась с бокалом вина на улице, несмотря на холод, несмотря на сыпавшие то и дело мелкие дожди. Больше всего ей нравилось одно местечко сбоку от входа, хоть оно и располагалось у самого канала и, хуже того, возле причала для гондол, так что время от времени до нее долетало зловоние, мешавшееся с густым итальянским акцентом зазывалы: гондола, гондола, кому гондолу. Зато отсюда открывался прекрасный вид на церковь и ее посетителей, набожных католиков из местных да любопытствующих туристов, и вдобавок к тому на один из забавных рельефов, охранявших вход на колокольню, – каменная криворотая морда глядела на Фрэнки, высунув язык, одновременно смешная и жутковатая. Как-то она поймала себя на мысли, что эту морду будто бы намалевал ребенок. Частенько, прикончив второй бокал вина, Фрэнки улыбалась морде, едва ли не смеялась ей в ответ, а однажды, когда никого не было рядом, даже показала язык, после чего немедленно решила, что, пожалуй, перебрала вина и одиночества.
Дома она доставала страницы, написанные днем, внимательно, пытливо перечитывала текст, пытаясь вообразить себя не автором, а читателем, и в конце концов с удивлением обнаруживала, что вполне довольна своей работой.
Когда зазвонил телефон, Фрэнки вздрогнула. Взглянув в окно, она заключила, что еще утро, хоть и не смогла угадать, насколько позднее. Проснувшись спозаранку, она уже не сомкнула глаз и потому последние несколько часов провела за столом, работая над книгой. Она до того погрузилась в собственные мысли, что лишь теперь заметила, насколько выстыла комната, – хорошо же она засиделась, если даже угли, которые Мария завела обыкновение приносить в медном горшке и ставить на ночь ей под кровать, успели превратиться в золу. Она потянулась за свитером, висевшим на изножье кровати. По правде говоря, вечный холод, царивший на третьем этаже, куда почти не добиралось тепло от камина, в последнее время ей даже нравился. Он словно бы бодрил, подстегивал мысли, вынуждал браться за ручку, будто до этого лишь домашний уют мешал отыскать вдохновение. Хотелось надеяться, что так оно и было.
