Уже не работает. Вот что он пытался сказать.
– Что-нибудь новенькое? – переспросила она, отбросив большую часть услышанного.
Но Гарольд отказался обсуждать рецензию дальше, посоветовал ей вместо этого выпить чашечку крепкого «эрл-грея» и как следует выспаться.
– Утро вечера мудренее, завтра поймешь, что не все так страшно, – пообещал он.
Фрэнки лишь фыркнула и, вернувшись домой, поступила с точностью до наоборот – за всю ночь не сомкнула глаз. До утра перечитывала рецензию, пока не выучила ее назубок, и курила одну сигарету за другой, прикончила целую пачку «Плейерс-Нэйви-Кат», которую стащила из кабинета Гарольда, – она терпеть не могла те нелепые тоненькие сигаретки, что теперь повсюду норовили всучить женщинам. Лишь когда рассвело, она наконец оторвала воспаленные, опухшие глаза от страницы, швырнула журнал в мусор и, вспомнив совет, заварила себе чаю.
И ведь не впервые о ее книгах плохо отзывались. Про ее второй роман в одной из солидных газет опубликовали весьма язвительную статейку, которая, впрочем, почти не задела самолюбия Фрэнки: ее автора, критика, известного своим презрением ко всему, что нравилось другим, она легко сбросила со счетов. Но эта рецензия запала в душу. Было в ней что-то личное, сокровенное, будто автор близко знал ее, и потому острее ощущалось его неодобрение, нет, хуже – его разочарование, так и сочившееся со страницы. Еще сильнее сжалась пружина внутри, страх застыл, окаменел, стыд переродился в ярость.
Будь она моложе, возможно, отнеслась бы к этому спокойнее. Но теперь любые события казались куда значительнее, весомее. Теперь ей было что терять, она утратила прежнюю наивность и со всей ясностью осознавала, насколько шатко ее положение.
Несколько недель спустя она позвонила Гарольду.
– Я подумываю, – начала она, едва тот снял трубку, – сочинить роман об убийстве критика.
– Это вроде больше в духе Патриции Хайсмит?
[7] – ответил он.
Так это или нет, Фрэнки не знала, но сочла, что Гарольд, пожалуй, прав, и нехотя отказалась от этой затеи. Потом она решила, что похожа не столько на Бронте, сколько на Стейнбека. Ей тоже хотелось познакомиться с критиком, попытаться понять, за что он так взъелся на нее и ее книги. Только вот как его найти, если известны одни лишь инициалы, Дж. Л., обнесенные растущей день ото дня стеной молчания? Она принялась писать письма, одно за другим, собираясь передать их Гарольду – пусть разошлет всем, кто может знать автора рецензии, отправит хоть в сам журнал, если потребуется. В минуты отчаяния она даже подумывала дать объявление в газету, опубликовать и рецензию, и свое письмо, принять это публичное унижение, вместо того чтобы прятаться от него – ведь этого, наверное, критик добивался?
В конце концов она сожгла все письма до единого, глотая виски, от которого саднило в горле, воображая, будто это огонь опаляет ее изнутри. Пришлось признать, что, вернее всего, тайна Дж. Л. так навсегда и останется тайной, и Фрэнки попыталась умерить пыл, погасить жгучую, мучительную обиду. Во всяком случае, именно в этом она убеждала себя, убеждала редактора, между бровей у которого успела залечь беспокойная складка, убеждала Джек, которая при встрече с ней всякий раз поджимала губы.
Когда в «Савое» случилось то, что случилось, это не удивило ни саму Фрэнки, ни ее близких – казалось, что-то подобное должно было произойти рано или поздно. И за этим неминуемо должен был последовать «Бримли-хаус».
Заведение это, располагавшееся в часе езды от Лондона, прикидывалось самым обычным домом отдыха, хотя всякий, кто был с ним знаком, прекрасно понимал, что не все так просто. Фрэнки поначалу отказывалась ехать, но Джек и Гарольд в кои-то веки сошлись во мнениях и в один голос твердили, мол, если не отправишься туда добровольно, тебя после всей этой истории с «Савоем» упекут силком. Фрэнки могла бы и рискнуть, но в конце концов у нее не осталось выбора – слишком уж отчаянно скандал мусолили в газетах. Решив не дожидаться, когда в дверь постучат люди в белых халатах, она явилась, так сказать, с повинной. Назвалась выдуманным именем и, несмотря на прежние опасения, сдалась на милость докторов с некоторым даже любопытством. Впрочем, уже через неделю стало ясно, что жизнь в клинике не для нее, что все эти занятия физкультурой и рисованием – полная чепуха, что от такого лечения только копятся внутри отчаяние и ярость. Фрэнки по природе своей всегда была одиночкой, но в брюхе у «Бримли-хаус», под скрип его викторианских костей, вдруг испытала совершенно новое, подлинное одиночество, напугавшее ее до смерти.
Она сбежала среди ночи, три недели спустя, обещая себе, что в жизни больше не совершит подобной глупости. А оказавшись в отеле, позвонила Джек и сообщила, что вернуться к прежней жизни пока не готова и собирается ухать из Англии, – тогда-то и зашла речь о Венеции.
Поначалу мысль пришлась Фрэнки не по душе, но Джек не дала ей и слова поперек сказать.
– Ты Италию не любишь, я помню, но послушай меня хоть раз в жизни. Венеция – не совсем Италия. – Пустившись объяснять свой выбор, она привела два весьма убедительных аргумента, жилье и деньги, а в конце добавила: – К тому же все великие писатели там хоть раз да побывали.
И, хотя Фрэнки не хотела соглашаться, хотя ее представления об Италии, давно сложившиеся из чужих описаний и обрывков чужих разговоров, не сулили ничего, кроме донжуанов с сальными ухмылками и ресторанной еды, слишком тяжелой даже для самих итальянцев, да к тому же приправленной бессовестным ценником, нельзя было не признать, что предложение звучит заманчиво.
– И что, там никто не живет? – спросила Фрэнки, не вполне веря своему счастью.
– Сейчас – нет, – ответила Джек. – Дом принадлежит маме с папой, но они туда уже сто лет не ездили. Раньше его сдавали, в основном местным семьям, но в последнее время арендаторов не находилось.
Фрэнки на мгновение задумалась.
– В чем подвох?
– Нет никакого подвоха, дорогая, – после едва уловимой заминки отозвалась Джек. – Чисто технически это половина палаццо. Вторая принадлежит другим людям, но у них свой вход, так что их почти не видно. Да и не слышно, если я правильно помню.
– Звучит вполне сносно, – задумчиво сказала Фрэнки. – Только это ведь не все? Ты чего-то недоговариваешь?
– Нет, что ты. Ну, разве… – начала Джек. – Я подумала, что мы, возможно, к тебе присоединимся, поможем устроиться. Всего на пару дней – тоже хотели ненадолго сбежать из Лондона. Тем более что мы, если честно, подумываем продать палаццо. Никто из нас туда давно не ездит, а канитель с наследством будет несусветная. И если ты там поживешь, это будет очень кстати. У меня тогда не останется выбора, придется наконец поехать и всем этим заняться. Морока та еще, в Италии ничего запросто не продашь и не купишь, вечно все сложнее, чем хотелось бы.
