Ночью ей снилось что-то странное, путаное.
Только что она была дома, в своей квартире в Крауч-Энде, и вдруг оказалась в палаццо, в городе мостов, среди подступающей воды. Она в панике вскочила, вода все поднималась, уже плескалась выше лодыжек и ползла вверх по икрам, вонь лагуны била в ноздри. Фрэнки опустила взгляд и увидела в своих руках страницы рукописи – изорванные в клочья, они медленно планировали вниз, точно кленовые сережки, которые она в детстве так любила подбрасывать в воздух. И, совсем как в детстве, она не могла поймать их, сколько ни тянула руки, обрывки один за другим падали в воду, которая с каждой секундой темнела, слизывая чернила с бумаги. Воздух пропитался запахом, тем самым запахом, и Фрэнки закрыла рот руками, боясь, что ее стошнит, боясь задохнуться и никогда не найти отсюда выхода, и тут же с ужасом осознала – она здесь вовсе не главная героиня.
Она проснулась, хватая ртом воздух, торопясь стряхнуть пелену кошмара, облепившую ее с ног до головы, но не различила никаких звуков, кроме стука дождя о карниз, и на одно кошмарное, бесконечное мгновение уверилась, будто до сих пор заперта в палаццо.
Открыв глаза, она заморгала в темноте.
Нет, это не палаццо, но и не квартира в Крауч-Энде.
Фрэнки вытянула руку, наткнулась во тьме на что-то холодное и тут же отпрянула.
– Джек? – прошептала она, ища подругу на ощупь среди черноты.
И тут услышала шум. Громкий, неумолчный, доносившийся откуда-то сверху гул, от которого дрожало все вокруг. Стучали зубы, вибрировали кости. Когда это случилось впервые, Фрэнки казалось, что дрожь не стихала еще много часов после того, как самолеты скрылись из виду. Отчасти поэтому она и вызвалась работать дежурной во время воздушных тревог – чтобы не окунаться в густую, влажную тьму бомбоубежищ, где надо передвигаться ощупью. Лучше встретить конец лицом к лицу, чем погибнуть в неизвестности.
Затхлая сырость подвала заползала в ноздри. Так пахла война, и так же пахла Венецианская лагуна. Почему она не замечала прежде?
Слева от Фрэнки раздался шорох. Точно скреблись крохотные, острые крысиные коготки. Она закрыла глаза, променяв одну тьму на другую. А когда открыла их снова, рядом сидела Гилли. Свернулась калачиком в углу, всего в паре футов, поджав под себя ноги, как если бы по-прежнему прохлаждалась в палаццо, а не пряталась в мрачном подвале.
– Что вы здесь делаете?
Девушка склонила голову набок.
Фрэнки открыла было рот, готовая выкрикнуть новое обвинение, но тут прямо у нее над головой от стены откололся внушительный кусок. Пол снова задрожал, послышался далекий вой сирен. В свое время Фрэнки так и не решила, что из этого хуже. Она опять повернулась к Гилли, та продолжала сидеть молча, с каменным лицом, не обращая ни малейшего внимания на шум и тряску.
– Почему вы не оставляете меня в покое? – в отчаянии, срывающимся голосом прошептала Фрэнки.
Гилли уставилась на нее в ответ:
– Почему вы меня не отпускаете, Фрэнсис?
Услышав ее слова (свои собственные слова, ведь, в конце концов, разве они не единое целое?), Фрэнки вздрогнула. Она опустила голову на скрещенные руки, сгруппировалась, как учили когда-то. Наверное, в этом и состоит корень проблемы, причина, по которой она никак не может забыть, оставить прошлое в прошлом. Слишком уж они сплелись, сплавились в жизни и в смерти, в секретах, которые хранили, даже в книге, которую вместе создали. Гилли всегда останется с Фрэнки, потому что Гилли есть Фрэнки, часть ее души, и ничто уже не сможет их разделить.
Она закрыла глаза, чувствуя, что готова, и желая лишь одного: чтобы тьма скорее поглотила ее.
Глава 28
Фрэнки сделала вдох, воздух оцарапал пересохшее горло, и она зашлась в кашле.
– Тихо, расслабься. – Голос вроде знакомый, вспомнить бы чей. Она неловко поерзала в постели. Во рту было сухо и гадко. – Попей. Тихо, спокойно.
Прохладная вода ошпарила глотку. Фрэнки подавилась, опять закашлялась, вода полилась изо рта на грудь. Когда она наконец сумела открыть глаза, свет ослепил ее, хотя шторы на окнах были как будто задвинуты и в комнате стоял полумрак. Несмотря на это, глаза сразу же разболелись.
– Леонард? – прошептала она, вглядываясь в смутный силуэт напротив.
– Я, – подтвердил он, наклоняясь ближе. – Но минуту назад ты, похоже, беседовала с кем-то другим.
Гилли, вспомнила она. Это было только что или много часов назад?
– И что я говорила? – с трепетом спросила Фрэнки.
– Понятия не имею, дорогая. То бормотала что-то невнятное, то несла совершенную чепуху.
Фрэнки хохотнула, и горло отозвалось саднящей болью.
– Мне уже рассказывали, что я болтаю во сне.
– О да, трещит без остановки, – вмешался новый голос.
Повернув голову, Фрэнки увидела, что в дверях, прислонившись к косяку, стоит Джек.
– С добрым утром, – сказала та, заходя в комнату и вставая рядом с Леонардом. – Здорово ты нас напугала.
– Простите.
– Врач дал тебе какое-то успокоительное. Официальный диагноз – переутомление, но, на мой взгляд, это слишком уж отдает «истерией», так что я его отправила восвояси.
– Спасибо. – Фрэнки заметила, как по лицу Джек пробежала тень. – Что такое?
Та помедлила, прежде чем ответить.
– Я так волновалась, Фрэнки. Думала, вдруг… – Она осеклась. – Позвонила Гарольду. Я знаю, что вы в последнее время не ладили, но он до того перепугался, едва не сорвался сюда сию же секунду, насилу отговорила – пришлось призвать на помощь весь свой дар убеждения.
– Все в порядке, Джек, – заверила ее Фрэнки. – Я не сержусь.
Та вздохнула с облегчением.
– Он попросил меня передать хорошие новости, когда ты проснешься.
– Правда?
– Да. Они определились с названием. Выбрали то, которое ты предложила. Он сказал, тебя это должно порадовать.
Фрэнки не без труда приподняла уголки сухих, растрескавшихся губ.
– А нам расскажешь? – спросил Леонард, склоняясь над ней.
– Что?
– Какое ты придумала название?
Не смея смотреть им в глаза, Фрэнки отвернулась к окну.
– «Самозванка».
Едва слово сорвалось с языка, она почувствовала, как мысли поплыли, разум стал потихоньку затягиваться дымкой. Она без борьбы сдалась на милость сна.
– Я слышал, вы болели.
Фрэнки совсем не нравился пытливый взгляд, которым журналист сверлил ее, словно выискивая малейшие признаки недуга, физического или душевного, единственно ради того, чтобы расцветить свою статью, продвинуть карьеру, первым рассказав об угасании некогда знаменитой писательницы. Она мысленно обругала сперва Гарольда – за то, что уломал ее согласиться на интервью, затем себя – за то, что уступила. И, прежде чем заговорить, расправила плечи.
