Он касается, и мне хочется.
Макарский быстро справляется с брюками и через мгновение вторгается в меня. Я зажмуриваюсь от резких, ярких, словно вспышка ощущений, но много времени он мне не даёт, чтобы привыкнуть. Вдавливает собой в постель и начинает двигаться. Мощно, рвано, быстро, сопровождая каждый толчок резким выдохом.
Вбивается в меня, каждым движением топя в желании и страсти мои установки и мою гордость.
И я охотно поддаюсь ему. Стону, закусив ладонь, чтобы не закричать, подаюсь навстречу, впиваюсь ногтями то в покрывало, то в его спину, пока нас обоих не накрывает сокрушительной лавиной оргазма.
Мы замираем вне времени и пространства. На секунды, что кажутся невероятно долгими. И когда мы разъединяемся, а реальность возвращается ледяным душем и простреливает словно ножом в груди, я с размаху впечатываю ладонь в щеку Макарского.
Он не имел права.
А я не должна была.
Макарский сглатывает и встаёт с кровати, подтягивая штаны и заправляя ремень. Я же вся сжимаюсь на постели, пытаясь прикрыться, чувствую, как меня под его тяжёлым взглядом начинает бить дрожь.
Только бы не расплакаться от жалости и презрения к самой себе. Не при нём.
Но тут меня спасает сын. Слышу, как он начинает хныкать в нашей комнате, поэтому сползаю и устремляюсь бегом к нему. И вот там уже, обняв малыша и прижав к груди, даю волю слезам за запертой дверью.
Я хотела того, что произошло, это было из разряда ночных фантазий. Но я не должна была. Предала саму себя. И как теперь всё будет дальше — понятий не имею.
Спустя десять минут слышу щелчок двери. Костя ушёл. И когда мы с Савой ложимся спать вечером, его дома по-прежнему нет.
И утром тоже.
Но на кухонном столе есть бумажный пакет с документами на квартиру, оформленную на меня и Саву. И совсем короткое письмо.
“Прости меня, Катерина. Я идиот. Влюблённый в тебя по уши идиот. Я отпущу тебя, если ты этого хочешь, но прошу, не лишай меня сына”
34
Я сижу на лавочке в парке напротив детской площадки. Сегодня не так жарко, как предыдущие дни, и можно наслаждаться летом под сенью раскидистых деревьев.
Наблюдаю, как шумят и бегают малыши в разноцветных летних одёжках, звонкие, яркие, словно тропические птички. Кто-то, заливаясь смехом, убегает от мамы к фонтанам, кто-то хочет вне очереди влезть на горку, кто-то снова пытается съесть горсть песка, пока мама отвлеклась на телефон.
Сейчас почти шесть вечера, многие зашли на площадку после детского сада, так что в парке оживлённо. Вот и мы с Савочкой тут, только он, набегавшись, решил отдохнуть и придремал.
Рядом на лавочку опускается мужская фигура и мне протягивают мороженое.
Костя.
Он садится молча, я так же молча принимаю большой рожок с фисташковым мороженым и слизываю сверху подтаявшую сладкую массу. Вкусно.
Сегодня я тоже не тороплюсь уходить. И не только из-за мороженого.
С момента, как Макарский съехал, оставив нас с Савой жить в своей большой квартире одних, прошло почти два с половиной месяца. Через день после случившегося он пришёл мрачный и серьёзный, сказал, что если я считаю нужным, можем составить график общения с ребёнком, заверить нотариально. Сказал, что даст любые гарантии, что ни в коем случае не станет лишать меня сына.
А ещё повторил то, что написал перед этим в записке. Что любит, сильно, но давить и принуждать не будет, что я сама вольна выбирать, как и с кем хочу жить.
Сказал, даже не двинувшись, спокойно и выдержано. А я ничего не смогла ответить, потому что во мне бушевали чувства, словно вьюга в зимнюю стужу. Всё, что я смогла сказать, это что не нужны мне никакие графики и заверения, и он может видеться с сыном когда захочет.
Костя поблагодарил и ушёл, а я, заперев за ним двери, опустилась на пол и разрыдалась. Плакала так сильно и так долго, что вечером даже не пошла с Савой гулять, потому что на моё опухшее лицо было страшно смотреть.
Потом всё как-то выровнялось. Костя всегда звонил и мы обсуждали, когда он сможет увидеться с Савушкой. Он приходил и играл с ним, иногда заезжал, чтобы искупать перед сном, позже стал гулять с малышом. Мы встречались на площадке, и я уходила на час-два. Убиралась, готовила или отдыхала.
А последние пару недель уходила не сразу. Костя стал приносить мне мороженое. Кто вообще может добровольно отказаться от фисташкового мороженого? Точно не я.
Я молча сидела и ела мороженое, наблюдая, как отец с сыном гуляют на площадке, и только потом уходила. И с каждым днём всё с меньшим желанием. Ела бедное мороженое так медленно, что оно превращалось в сладкую жижу в вафельном рожке.
А сегодня я вообще не собираюсь уходить. Не хочу. А ещё я поняла, что нам нужно говорить, что больше не могу молчать. Что мне есть что сказать Косте.
Поняла это до…
Я вообще многое поняла. О нём, о себе, о нас.
И вот сейчас мы с Костей сидим на лавочке чуть в отдалении от гомонящей площадки. Наш сын мирно спит в коляске, оттопырив нижнюю губку. Сидим и молчим, хотя я решила, что мы обязательно должны начать разговаривать.
Но вместо этого я не могу и звука выдавить.
— Как ты хочешь праздновать годик Саве? — первым нарушает молчание Макарский. — Тихо по-семейному или пригласим много гостей, устроим праздник в кафе? Ну там детишки, аниматоры, воздушные шары. Или как там всё это делается…
Я слизываю немного мороженого и молчу.
— Кать? — Костя поворачивается ко мне, когда я так и не отвечаю.
— Мне нравится идея с праздником и шариками, — выдавливаю, хотя в голове крутится другое.
— Отлично. Подумай, где бы ты хотела…
— Костя, — перебиваю его, наконец решившись сказать то, что хотела, но в груди становится горячо и я снова замолкаю.
Возможно, мой тон кажется ему странным, наверное, так и есть, но он внимательно вглядывается в мои глаза, а в его взгляде я замечаю промелькнувшую тревогу.
Сказать ничего так и не получается и я просто протягиваю ему маленькую палочку, на которой отчётливо видны две фиолетовые полосочки.
Чувствую, как дрожат мои пальцы, когда он опускает на них взгляд, и я едва не роняю тест, но Макарский успевает перехватить его и крепко сжать вместе с моей рукой, а потом подносит к своим горячим губам, прижимает и прикрывает глаза.
— Я ведь кормлю, — говорю тихо, пока он застывает. — Месячных нет, и я поняла не сразу, вот только-только, когда мутить по утрам начало. Десять недель.
— Оставайся со мной, Катя, — вдруг с жаром шепчет Макарский, так и не отпустив от губ мою руку с тестом. — Оставайся.
Он опускает наши руки вниз, но не разъединяет, смотрит в глаза внимательно и остро. Ждёт ответа.
