Руки дрожат, на глаза набегают слёзы. Я оборачиваюсь и снова бессознательно трогаю пояс на платье.
— Боже мой, — шепчет, шире раскрыв глаза Кристина Викторовна. — Вы уже беременны.
Она приподнимается и снова садится, выглядит растерянной буквально несколько секунд, а потом её лицо приобретает ещё более холодное выражение.
— Семёну этот ребёнок не нужен, — чеканит приговор. Смертный для моего ребёнка. — И вы тоже, Василина.
— Это решать Семёну, — мой голос твёрд, но в груди всё дрожит. Сжимаю пальцы, чтобы скрыть тремор.
— Он мой сын. Мой мальчик, который рядом с вами вязнет в болоте. Подумайте, Василина, хорошо подумайте. Особенно, если действительно любите его.
Женщина достаёт пухлый белый конверт и кладёт на стол. Я опускаю глаза и внутри всё подбирается, вопит и стонет от боли, будто она ядовитую змею бросила на стол.
— Что это? — спрашиваю, хотя и сама всё понимаю.
— Деньги, — не моргнув, отвечает Кристина Викторовна. — Они ведь вам нужны сейчас как никогда, не так ли? Кредит, несчастный малыш, которому ждать квоту дольше, чем нужно. Это решит ваши проблемы, Василина.
— А взамен вы хотите, чтобы я… — говорю с горькой усмешкой.
— Избавились от последствий ненужной связи с моим сыном. И оставили его самого в покое.
Как? Как она так просто выносит приговор своему собственному внуку или внучке? Крови от крови своей? За спиной своего любимого, как она сама говорит, сына…
— Немыслимо… — шепчу, прикрывая глаза, когда она поднимается со стула.
— Это вам так кажется сейчас, Василина, — снова говорит мягко, почти ласково, будто мы близки, и она уговаривает меня сделать правильный выбор, делая это исключительно из любви ко мне. — Но подумайте сами: вы без работы, с малышом на руках, племянник скорее всего лишится зрения или, как минимум, шанса на полноценную жизнь. У вас кредит. Семён далеко. Что это за жизнь? А я предлагаю просто стереть небольшой кусочек, который вы и сами-то переоцениваете по значимости, и жить дальше.
— Что значит, Семён далеко? — сознание цепляется за обронённую фразу, и в груди всё замирает.
— А он вам не сказал? — Кристина Викторовна поднимает брови будто в искреннем изумлении. — После окончания четвёртого курса он переходит на заочное и уезжает на стажировку в Японию на год. Отец поставил ему такое условие за то, что подтёр то, что Семён натворил из-за вас.
Выстрел.
Та самая третья стрела. С металлическим ядовитым наконечником.
Больно.
Верить не хочется.
Что значит, уезжает? Почему мне не сказал, ведь уже неделя прошла?
Я смотрю на его мать, у которой во взгляде горит ледяной триумф. Это её контрольный, который она припасла для меня. Знала, что Семён не сказал. И я верю её словам, чувствую, что это правда. Без всяких сомнений.
— Мне пора, — она кивает так, будто извиняется, что даже чаю не выпила. — Скоро придёт Семён. Подумайте, хотите ли вы открыть ему дверь и сказать то, что собирались, Василина, — кивает на мой живот.
А потом уходит, сама прикрыв дверь, оставляя свой ледяной след в виде дыры в моём сердце и оглушительной тишины.
42
В дверь раздаётся бодрый стук.
Раз.
Два.
Три.
Будто в сердце гвозди вколачивают.
Прикрываю глаза, зажмуриваюсь. Макияж уже полчаса как в хлам. Спиной к двери прислоняюсь, сидя на полу, чувствую его за дверью. Представляю его. Кожу, запах, взгляд острый, дыхание горячее. Его всего, полностью. Представляю и умираю.
Почему не сказал? Почему солгал? Я ведь спрашивала, что отец потребовал. Прямым текстом спрашивала. Ещё когда ответил про работу на фирме, где-то глубоко почувствовала, что увиливает. Что не всю правду говорит мне.
А он просто солгал.
Это больно. Боже, как же это больно.
Он не пойдёт против отца, каким бы бунтарём не был. Сыновьей непокорности есть предел. Потому что родители знают его болевые точки, Кристина Васильевна мне это чётко донесла.
Потому и не сказал. Потому что воспротивиться не получилось отцу.
А когда собирался? Перед отлётом?
И что я буду делать? У меня шестой месяц беременности будет. Где я останусь? С кем? Как буду выживать? А Сашка?
После нескольких попыток стук в дверь стихает, но у ног оживает телефон. Раз светится сообщением, второй. Потом загорается звонком. Я сбрасываю и отключаю.
Уходи, Бамблби, уходи. Я не готова сейчас видеть тебя. Мне нужно принять твою ложь.
Он снова стучит и снова звонит. Уйдёт ведь, так или иначе.
Так и получается, хотя Семён долго не сдаётся.
Затыкаю ладонями уши и вою вголос, когда слышу, как наразрыв сигналит под окнами машина, как любимый голос много раз до хрипоты выкрикивает “Адамовна!!!” Пока соседи матом не гонят его.
— Не видишь, что ли, даже свет не горит! — кричит с балкона тётя Даша, соседка. — Катись давай отсюда, уехала она. Сумку потащила здоровенную.
Это была Лика, она повезла продукты родителям в посёлок, но мне и на руку. Пусть уходит. Пусть убирается!
И он уходит.
Я ведь сама хотела, но в момент, когда машина взвизгивает шинами по асфальту, моё сердце заходится от боли и крошится на тысячу осколков. Я ложусь на пол и больше не сдерживаюсь. Яд от стрелы, пущенной матерью Семёна, расползается по внутренностям и пропитывает их, отравляя. Превращает в чёрную жижу.
Я умираю. Прямо тут, в луже крови и ошмётках собственных крыльев, которые посмела распахнуть жизни навстречу.
Боль. Это я. Целиком.
Не умеющая жить, говорить, доверять и прощать. Снова такая. Реверс. Откат. Возврат к заводским настройкам.
А на столе горящий слепящим адским пламенем. Хватаю его и швыряю в стену с криком. Пусть соседи думают, что я бесноватая. Плевать.
Конверт падает на пол и раскрывается, выпуская из своего нутра целую стопку денег. Много денег. Знатно же бабуля оценила убийство внука или внучки. Кровиночки, ага.
Я доползаю до кровати и взбираюсь на неё. Подтягиваю коленки к груди и обхватываю голову руками. Сжимаюсь в комок. Жалкий, трясущийся и ничтожный.
Наверное, я плачу так долго, что даже не замечаю, как засыпаю. А когда просыпаюсь, то абсолютно дезориентирована, не пойму сколько сейчас времени.
Уже ночь? Сколько я спала?
Нашариваю рукой под кроватью выключенный телефон. Включаю и смотрю на время — одиннадцать вечера.
Глаза жжёт, веки отекли и болят. Я иду умываюсь, вытираю остатки макияжа. В зеркало на себя смотреть страшно.
