Прощально мелькнуло голубое платье.
Шарик, который во время этого представления лениво валялся и посматривал с прищуром, поднялся и негромко вякнул. Что за шум, а драки нет?
Сергей махнул на него рукой. Тебя только мне не хватало!
И что такого она увидела?
Шведов посмотрел на котлеты и пожал плечами.
Странная какая-то эта Глафира Вознесенская!
Он прошелся по квартире, выглянул в окно, постоял немного, а потом вернулся в кухню. Тюльпаны весело топорщились, напившись воды, и крепкие бутончики немного приоткрылись, обнажая ярко-желтую сердцевину.
А ведь он приманил ее на этот букет! Приманил! И она пришла! Сама! Только он как классический идиот не придумал повода, чтобы ее удержать!
Шведов даже зарычал от злости, схватил злосчастный букет и направился к соседям.
– Здравствуйте! – громко сказал он Моте, открывшей дверь.
– И вам не хворать! – ответила та, вытирая о руки фартук.
– Матрена Евсеевна! Спасибо вам за котлеты!
Он вручил букет. Не ожидавшая ничего подобного Мотя даже не нашлась что сказать. Приняла цветы и посмотрела испытующе.
Шведов зачем-то поклонился и быстро шмыгнул в спасительную темноту своей квартиры.
– На тебе!
Мотя поставила перед Глафирой, которая, сидя за кухонным столом, лепила пельмени, вазу с тюльпанами.
– Это что? – глупо спросила та.
– Подарок от соседа.
– Мне?
– Ну не мне же!
– Ерунда! – вдруг рассердилась Глафира. – Это он в благодарность за котлеты принес.
– Ага. За котлеты. Прям пулей метнулся в цветочный и принес!
– Точно говорю!
– Да я и не спорю. Ну и чего ты налепила? Не видишь, кривой пельмень получился! Вот ведь захухря!
Глафира глянула на пельмень. Кривой – не то слово! Не пельмень, а чебурашка ушастый! И как это она недоглядела? В самом деле – захухря!
Она сердито размяла тесто и, раскатав скалкой, стала выдавливать стаканчиком кружочки.
– Куда букет-то поставить? А, Глаш? На подоконник, что ли? – спросила Мотя, любуясь цветами.
– Лучше в комнату на стол, – самым что ни на есть равнодушным тоном ответила Глафира.
– А и взаправду. В комнате ему самое место.
Мотя взяла вазу и унесла.
Глафира продолжала лепить пельмени, сердито хмуря брови.
Кому, интересно, он покупал этот букет на самом деле?
Посланец
Утро было таким славным, добрым и хорошим, что Глафира всю дорогу шла, не торопясь. Пахло весной, близким теплом и морем. Все будет хорошо. Все уже хорошо. Букет, конечно, портит настроение, но тогда почему он смотрел на нее так, словно… Ну как-то по-особенному смотрел… например, как Вронский на Анну на балу. Тьфу ты, Господи! Не похож он на Вронского, а она на Каренину еще меньше! Тогда как Левин на Кити. Так лучше? Или она все напридумывала?
Задумчиво махая зонтиком, она, принюхиваясь и глубоко дыша, шествовала по дорожке.
– Эврика! Эврика, прекрасная Глафира Андреевна! – вдруг закричал откуда-то сверху Бартенев.
Глафира вздрогнула и подняла голову. Из открытого настежь окна ей рьяно махал листком бумаги Олег Петрович. Даже снизу было видно, что его распирает от восторга.
– Не мог вас дождаться с благой вестью!
– Неужели арктические льды наконец растаяли? – крикнула в ответ Глафира.
– Лучше! Профессор Богуславский прислал документы, которые вас удивят! Меня уже удивили! Забирайтесь скорей!
Глафира поспешила на зов и ненадолго выкинула из головы Сергея Шведова с его странностями.
– Если вы не будете удивлены так же, как и я полчаса назад, значит, мои старания пропали даром, – заявил Олег Петрович, едва она, запыхавшись, вошла к кабинет.
– Какие старания?
– По превращению вас в профессионального исследователя! – с гордостью растолковал профессор.
Видно, лучшей доли Олег Петрович и представить себе не может! Знал бы он, что больше всего на свете ей хочется замуж и детишек! Как была бы счастлива Мотя! И, конечно, она сама! Даже Ирка вроде решила выйти за своего Тобика – вчера специально звонила. К Наде приехал ее Губочкин – таких радостных воплей на лестничной площадке они с Мотей сроду не слыхивали. И…
Что значит «и», она додумывать не стала. Хватит! Останется в старых девах с этими исследованиями профессиональными, тогда никакая наука радовать не будет! Для кого стараться? Вот если бы…
«Давай без «если бы», – тут же одернула она себя. – Будем радоваться тому, что имеем. Документам так документам! Ей ли роптать!»
Вздохнув о своем, о девичьем, Глафира устроилась в кресле и приготовилась разделить исследовательское счастье ликующего профессора.
– Итак, милейшая Глафира Андреевна, теперь мы с легкостью можем назвать имя того, кому было поручено передать последнее письмо поэта. И это была вовсе не Орлова-Чесменская, которая, казалось, больше всех подходила на эту роль.
– Конечно, ведь ей такая возможность предоставлялась не раз. Она часто виделась с Верой Молчальницей.
– Подозреваю, Анна Алексеевна с честью выполнила бы это поручение, но, к сожалению или к счастью, о письме она ничего не знала. У нее с Александром Сергеевичем вообще были напряженные отношения. Он такое про нее писал! Много лет духовником глубоко верующей Орловой был настоятель новгородского Юрьева монастыря Фотий. Так этот безбашенный Пушкин – так, кажется, теперь говорят – сочинил эпиграмму:
Благочестивая жена
Душою Богу предана,
А грешной плотию —
Архимандриту Фотию.
– Ничего себе! – ахнула Глафира.
– И не говорите! Александр Сергеевич был, что называется, тот еще охальник! Вообразите, однажды в гости к почтенному семейству явился в прозрачных панталонах и… без нижнего белья!
– Представляю! То есть нет! Не представляю! Пушкин, он же…
– Тонкий и поэтичный?
– Ну… да.
– Вы прямо как Николай Васильевич.
– Какой Николай Васильевич?
– Гоголь, конечно! Он, еще будучи неизвестным автором, давно мечтал познакомиться со светилом русской поэзии, но робел. Наконец, решился и пришел к тому домой. Слуга сказал, что барин изволят почивать. «Всю ночь творил, потому не спал?» – спросил наивный почитатель таланта. «Да какое! – махнул рукой слуга. – В картишки резался!» Гоголь был потрясен, ведь он представлял поэта не иначе как парящим на облаке вдохновения в мечтах о высоком. И вдруг такое разочарование!
