Однако сообщать Бартеневу о своих подозрениях она не стала. Вместо этого спросила про письмо.
– Не знаю почему, но я убрал его в другое место.
Она не стала уточнять в какое. Зачем? Пусть об этом никто не знает.
– А ведь несколько дней письмо и сережка просто лежали на столе. Я, идиот такой, даже не подумал, что эти бесценные вещи могут украсть!
– Но потом все же спрятали.
– Просто положил серьгу в ящик стола, и все! Боже, как я мог быть так наивен!
– А кто, по-вашему, мог знать о том, где хранится сережка?
– Да никто! Я даже вам не сказал! Хорошо еще, что письмо Пушкина не положил туда же! Если бы и его похитили, я не знаю… умер бы на месте, наверное!
– Ну, вы все-таки спрятали письмо. Значит, что-то предполагали.
– Да ничего я не предполагал! По наитию просто! Хотя…
Бартенев приподнялся и посмотрел на Глафиру странным взглядом.
– Что такое, Олег Петрович! – сразу испугалась она. – Вам опять плохо?
– Нет. То есть да… Мне плохо, но я о другом… Вы, наверное, подумаете, что у меня паранойя, но ночью я иногда слышал странные звуки. Они как раз доносились из кабинета. Только не считайте меня сумасшедшим. Я вполне адекватен.
– А какие это были звуки? – сразу насторожившись, спросила Глафира.
Профессор задумался, припоминая.
– Осторожные шаги. Потом поскрипывание. Очень тихое и… медленное что ли… шуршание… Не могу точно описать!
– На что похоже?
– Как будто кто-то что-то…
– Ищет?
– Да. Именно так мне и показалось. Вы знаете, когда я услышал эти звуки впервые, почему-то подумал, что это племянник зачем-то залез в кабинет. Нет! Не делайте вывод, что я подумал о воровстве, но мы были в доме вдвоем. Понимаете?
– И что вы сделали?
– Нажал на звонок.
– Стас сразу появился?
– Как обычно. Я слышал, как он поднимается по лестнице, значит, пришел снизу, из своей комнаты. Стасик был в трусах, и глаза у него просто слипались. Он не притворялся, честное слово. Я сказал, что у меня затекли ноги. Стас перевернул меня, принес воды и ушел.
– А звуки? Они прекратились?
– Да. Однако через день, вернее, через ночь все повторилось. Но я уже подготовился. Кресло стояло у самой кровати, и я смог в него залезть.
– Сами?
– Да. И довольно ловко, поверьте. Я поехал в кабинет, надеясь увидеть там если не человека, то хотя бы следы его присутствия.
– И что?
– Ровным счетом ничего! Мебель, ящики, даже бумаги на столе были в том же порядке. В конце концов я решил: или я параноик, или это просто мыши!
Глафира покачала головой.
– Паранойя не приходит внезапно. Я бы точно заметила за вами какие-нибудь странности. А мышей так просто не испугаешь. Стоило вам уйти, они снова принялись бы за работу. Но ведь больше вы ничего не слышали?
– Нет. И еще. Племянник услышал шум и поднялся ко мне спросить, что случилось.
– То есть вы убедились, что он ни при чем.
– Абсолютно. Да и зачем ему рыскать по ночам? Что он мог искать в кабинете? Если хотел что-то найти, мог бы сделать это во время нашего с вами отсутствия. Пока мы гуляем, например.
Глафира задумчиво побарабанила пальцами по спинке кровати.
– А когда вы услышали эти подозрительные звуки впервые?
– Примерно три дня назад. И вчера ночью тоже.
– То есть недавно. А ведь письмо с серьгой у нас в доме уже больше месяца. И половину этого срока они просто лежали на столе.
– «Слеза Евы» была в ящике, но я его не запирал. До вчерашнего вечера.
– Получается, или вор узнал о раритетах недавно, или наткнулся на серьгу случайно… Да нет, глупости! Какие случайности! Ничего больше не пропало! Или пропало?
– Не знаю. Как только я увидел вырванный с мясом ящик, у меня в голове все атрофировалось.
– Может, проверим? Если вы, конечно, в состоянии.
– Боже, да при чем тут мое состояние! Грузите меня в кресло – и вперед!
Они пересадили Бартенева в домашнюю «каталку» и поехали в кабинет делать ревизию.
Через пятнадцать минут совместных усилий стало ясно, что все вещи и бумаги на месте. Они собирались продолжить аудит, но Глафира вдруг спохватилась, что время обеда уже давно минуло, а значит, им грозит пропустить и прием лекарств. Этого она допустить не могла, пусть даже в доме произошло из ряда вон выходящее событие.
– Итак, наш вывод довольно печален, – констатировал Олег Петрович, когда Глафира усадила профессора за стол и поставила перед ним тарелку крем-супа из тыквы и спаржи. – Вор приходил специально за «Слезой Евы», вопрос только в том, известна ли ему подлинная ценность этой вещи.
– Возможно, я рассуждаю, как дилетант, но мне кажется, ценность серьги увеличивается во сто крат вкупе с письмом. Без пушкинского письма – это просто старинное украшение, пусть даже за ним стоит красивая любовная история. Только пушкинские строки делают из серьги нечто большее.
Бартенев посмотрел на Глафиру восторженным взглядом.
– Я всегда знал, уважаемая Глафира Андреевна, что вы – прирожденный исследователь! Вам непременно надобно учиться дальше! Я возьмусь подготовить вас на филфак! Уверен, вы вырастете в большого ученого!
Глафира постучала ложечкой по стакану с морковным соком и строгим голосом произнесла:
– Дорогой Олег Петрович, мне очень лестно слышать эти слова, особенно от вас, но сейчас у нас другая головная боль. Поэтому не будем отвлекаться.
Она пододвинула тарелку с хлебом.
– Вы говорите, как лектор, вещающий с университетской кафедры! Как мне это импонирует! – умудрился напоследок умилиться профессор и налег на крем-суп.
Глафира положила себе салата, взяла вилку и вдруг поняла: только что она навела Бартенева на мысль, что человек, выкравший сережку, может вернуться. За письмом.
Господи, ну кто ее за язык тянул? Профессор и так в шоке, а если начнет ждать повторного появления ворюги, вполне может дождаться заодно и инфаркта! Ну что она за расщеколда! Олегу Петровичу и так непросто пережить исчезновение серьги, а она намекает ему, что письмо тоже скоро украдут!
Мысленно она отвесила себе подзатыльник и сладким голоском объявила:
– А кто будет хорошо кушать, тому на десерт полагается сюрприз от тети Моти!
Профессор сразу купился:
– Какой?
– Все-то вам скажи! Сначала второе, а уж потом…
– Если это кулебяка с капустой, то вкуснее я сроду не едал.
