Отец Окимий одобрительно кивнул моей сдержанности и продолжал:
– К вам приехал гость. И я думаю, что вы будете рады его видеть.
– Какой гость? – сердце радостно бухнуло. «С работы, наверное! Привезли ходатайство о переводе в нашу обсерваторию! Я знал!»
– Ступайте в гостевой домик. Там вас ждут, сами увидите.
Я вскочил. На секунду замешкался: «Вот ведь, вредный, мог бы сам сказать»!
– Ступайте, ступайте, – махнул отец Окимий, и снова уткнулся в компьютер.
***
В гостевой домик я почти бежал, прикидывая в уме, кого могли прислать. «Георгия скорее всего. А может и сам Глеб приехал. Конечно, сначала со мной захотели переговорить, а браслет мой ограничен зоной действия. Ясно, что приехали».
Предвкушая радостную встречу, я открыл дверь в гостевой домик и с порога закричал:
– Есть кто дома?
Никого. Я огляделся. В домике было не так, как я оставил его в последний раз. На распахнутом окне чуть колыхалась откуда-то появившаяся кружевная занавеска, а на полу лежала светлая дорожка. Я точно помню, что их не было раньше. То ли от занавески, то ли от дорожки, то ли от того, что всё было чисто прибрано, а на столе, покрытой белоснежной скатертью, стояла простая стеклянная ваза с полевыми цветами, тёмная маленькая комната, которую я запомнил в прошлый раз, вдруг стала большой светлой и какой-то радостной.
«Нет, не с работы, – мелькнула мысль, – вряд ли кто стал у меня тут убираться». Но радость на душе не прошла, она только смешалась со сладкой щемящей мукой – Фёка! Я обессилено сел на стул. «Зачем! Не хочу! Фёка!», – затосковало тело.
Она вошла, видимо из бани, с полотенцем на голове, розовощёкая. «Хорошо, что веснушек не видно», – почему-то подумал я.
Увидела меня, вздрогнула и остановилась у порога.
Зелёные глаза её широко распахнулись, и она вся подалась ко мне:
– Олег!
Я встал, и в следующее мгновенье она бросилась ко мне, прижалась, а я невольно обнял её, сердце вздрогнуло и бешено заколотилось.
– Здравствуй, Фёка.
С трудом я оторвал её от себя, отстранился.
– Садись, – придвинул стул.
Она удивлённо посмотрела на меня, на стул и села.
Я прошёлся по комнате, зачем-то переставил на столе вазу с места на место.
– А мне тут с дороги баньку истопили.
– Ты зачем приехала? – наконец, я решился и прямо посмотрел ей в глаза. Постарался успокоиться или хотя бы выглядеть спокойным.
Она молчала. Я смотрел на неё. Под моим взглядом румянец стекал с её лица, и бледность разлилась сначала по лбу, потом по щекам, обнажая крохотные точки веснушек. Сердце моё сжалось от жалости: маленькая, худенькая, такая родная, она сидела передо мной с безвольно упавшими на колени руками.
– Я хотела, я думала…, – запинаясь, начала она.
Мне вдруг стало безумно жаль её, и так мерзко на душе от самого себя, что я невольно произнёс:
– Чаю хочешь? Я научился чайник нагревать в печи.
Она облегчённо рассмеялась. Румянец снова чуть тронул её лицо. Вскочила и захлопотала.
– Да ты садись, садись, ты же с дороги! Я знаю, что ты был на покосе.
Она как то по-особенному, внимательно посмотрела меня.
– А знаешь, ты изменился! Возмужал что ли.
– Возмужаешь тут, – проворчал я, – когда целый месяц покосишь да побросаешь снопы вилами. Вроде и работа не тяжёлая, но получше твоего тренажёрного зала будет.
Фёка радостно смеялась, накрывая стол к чаю. Я сидел и разглаживал ладонью скатерть.
«И все равно ничего у нас не получится, – думал я, – не смогу простить, никогда».
Фёка словно заметив перемену во мне, затихла. Села напротив. Разлила по чашкам чай, придвинула печенье:
– Кушай, твоё любимое.
Мы молча пили чай.
Наконец она отодвинула чашку и решительно посмотрела на меня.
– Олег, я расторгла с Клео соглашение, она с нами больше не будет жить. Мы будем только вдвоём, ну пока у нас не родятся дети, – сказала она и покраснела. Взяла чашку и отпила глоток.
«Дети? Ты милостиво позволишь родиться нашим детям?» – кровь бросилась мне в лицо.
– Ты зачем приехала?
Она встала и подошла к комоду, где лежала её сумочка. Достала оттуда какую-то бумагу и протянула мне.
– Вот!
– Что это? – Я взял бумагу.
Это был запрос на проживание Ивановой Феклиссы по месту пребывания мужа Иванова Олега на всё время нахождения его в ссылке.
– Это что?
– Олег, я люблю тебя, я твоя жена и должна. Нет! Я хочу быть всегда с тобой. Я узнала, что это разрешается. Но ты, – у неё перехватило дыхание, она сглотнула, и продолжала изменившимся голосом, в котором звучала боль, – но мне сказали. Ты подал прошение о расторжении брака? – она было замолчала, ожидая ответа, но вдруг заторопилась, словно испугавшись его услышать, – я думала, меня так поселят, но видимо, настоятель монастыря в курсе, что ты хочешь, – она замолчала, подбирая слова, – расстаться со мной. Он объяснил, что в поселениях при монастыре могут жить только семейные миряне, и что я смогу остаться, если ты подпишешь согласие на нашу тут семейную жизнь.
Она вопросительно-умоляюще смотрела на меня. Я не мог вынести её взгляда и отвернулся.
– Феклисса, ты же знаешь, я не могу разрешить тебе остаться.
Она вздрогнула как от удара, плечи её поникли. Острая жалость сдавила мне сердце, нестерпимо захотелось броситься к ней, подхватить на руки, прижать к себе, как маленького ребёнка, защитить от всех! От себя! Милая, нежная, такая родная до каждой веснушечки!
– Я люблю тебя Фёка, – вдруг вырвалось у меня.
Она подняла на меня глаза полные слёз.
– Но я не могу простить то, что ты сделала. Никогда! Слышишь! Никогда!!! – Я закричал так, будто хотел выплеснуть всю муку, которая крутила меня и мучала все эти дни. Я хотел вытолкнуть её из себя, чтобы забыть! Забыть! Но она не уходила. Она тяжёлым камнем лежала в моей душе, придавив мою любовь к Фёке. Я не мог больше этого терпеть и выбежал из домика.
Я бежал куда-то. «Не хочу ничего! Не нужно мне ничего! Всё ложь! Любовь эта ваша, которая ничего не стоит! Ложь! Ложь! Только себялюбие и половое влечение! Лучше уж тут. Вообще останусь тут навсегда. Пусть они сгинут эти города с их лживой любовью! Не нужно мне ничего!»
Я сам не заметил, как ноги привели меня к обсерватории.
* * *
В фойе дед Анисий недовольно покосился на меня:
– А, Линза, опять ты? Чего носишься-то, как оглашенный, без дела?
