Я вздрогнул. Я верил в божественное, если таковым можно назвать разумное начало всего. Эту неведомую силу вполне для человека можно назвать Богом – тем, кто всё создал, кто установил космические законы эволюции. Я верил, что всё в Вселенной: и Земля, и мы – люди, живущие на этой планете, рождаемся, живём и умираем по этим непреложным законам. Я верил, что во всем и в каждом из нас есть искра божественного, разделившегося во время большого взрыва, сознания. И цель этой искры-души – пройти свой эволюционный путь, начиная с самых низких вибраций материи и заканчивая божественными, наивысшими. И не просто верил, я назвал эту искру информационом и изучал её последние несколько лет моей жизни. Так верю ли я в Господа Бога Иисуса Христа? Как ответить на этот вопрос и не солгать? Иисус Христос – Бог? И да, и нет. Ибо Бог в нём, как и в каждом из нас. Возможно, расширенное сознание и высшие вибрации, которых достиг Иисус Христос, и делают его для нас Богом. Однако он и не Бог, так же как и мы, а только находится на пути эволюции к нему, которого высшая космическая цивилизация направила на землю с миссией, чтобы указать путь землянам. Так кто для меня Иисус Христос? Бог или человек? Даже если и человек, то человек, который добровольно пошёл на смертные муки ради человечества, уже выше чем человек.
– Да, верю, – ответил я.
– Хорошо, – одобрительно склонил голову отец Ануфрий. – А скажите мне, пожалуйста, зачем вам, учёному, постриг? Разве научная работа в поселении и вера в Бога недостаточны для вас? Ведь если я правильно понял, вы не отказываетесь от научной работы?
– Но, а как же отец Окимий? Он же тоже учёный и монах, даже настоятель монастыря. Разве в этом есть противоречие?
– Нет, конечно. Отец Окимий принял постриг, имея желание отойти от мира и полностью посвятить себя Богу. И только очистив душу свою, пришёл к мысли об изучении науки о Боге.
– Ну, считайте, что у меня обратный путь, но к одному и тому же: я при изучении науки пришёл к открытию Бога и решил полностью посвятить себя ему.
Отец Ануфрий улыбнулся.
– Что ж, вполне возможно. Почему и нет? Единственное, что смущает в ваших речах, что даёт некую характеристику души вашей, это то, что вы во всём считаете себя правым. Так ли это, сын мой? Чисты ли вы перед Богом помыслом, словом и делом своим?
«Ну вот, – мелькнуло в голове, – добрались и до исповеди».
– Нет, отец Ануфрий, далеко мне до чистоты перед Богом. Вы же знаете грех мой. Грех великий – я чуть не убил человека. Хотя и в сердцах, не сознавая, что делаю.
Отец Ануфрий внимательно посмотрел мне в глаза.
– Вы раскаиваетесь? Искренне? Вы простили того, на кого напали?
Я на мгновенье задумался. «Раскаиваюсь? Всё что не делается, всё к лучшему. И в моем случае это так. Я, конечно, раскаиваюсь, что не сдержался. А убить у меня и в мыслях не было, это просто стресс, тут и раскаиваться не в чем. Хочу ли я Клео смерти? Конечно, нет. Пусть себе живёт и здравствует, но только далеко, очень далеко от меня. Чтобы никогда больше наши пути не пересекались. Простил ли я Клео? Не знаю. Она настроила Фёку, чтобы та по дурости своей убила нашего ребёнка!" – Жар бросился мне в лицо. Я поймал понимающий взгляд монаха. Он поджал губы и неодобрительно чуть покачал головой. "Понял!».
– Я раскаиваюсь, что поддался чувствам и совершенно не хочу зла Клео. Но я не знаю, простил ли я. Она настроила жену, чтобы та убила нашего не родившегося ребёнка! Как такое можно забыть?!
– Да, это тяжкий грех. Но ещё более тяжкий грех – брать на себя право казнить человека.
– Я был почти в беспамятстве, не помнил себя от расстройства.
– Вы защищаете свой поступок?
– Нет, конечно! Я просто. Чтобы вы поняли.
– А что вы поняли? В чем пришли сегодня покаяться? Не мне покаяться, а Богу нашему Иисусу Христу.
Я задумался.
«В чем мне покаяться? В том, что не сдержался и чуть не убил другого человека, который причинил мне смертельную боль? В том, что был глуп и любил, да и сейчас люблю, но не могу простить Фёку? В том, что не могу заставить себя полюбить всех? Или в том, что иногда просыпаясь ночью, и ещё находясь в объятьях Фёки, не в силах удержаться, чтобы не снять разрывающее меня напряжение? Или в том, что в этом всём я никогда не покаюсь этому, пусть очень располагающему к себе старцу?».
– Знаете, отец Ануфрий, – вдруг неожиданно для самого себя сказал я, – мой самый страшный грех в том, что я очень горд.
Отец Ануфрий кивнул и поднялся.
– Воистину так. И велик соблазн ваш, что изучая законы Божьи, не возомнили бы вы себя Богом! Подумайте над этим. Есть ли в вас устремление к духовности, которое гонит прочь все низкое и гадкое, что тянет назад в звериное состояние? Или вы самодостаточны уже сейчас и вам интересны только абстрактные научные исследования? Но нельзя познать законы Божьи, не следуя им и не принимая их сердцем. А любой закон – это действие, развитие. Гордость отрезает путь к развитию, замыкает человека на самом себе в самодостаточности, окружает его как кокон от жизни. Человек становится в своём мирке сам себе и Бог, и суд, и всё. Поэтому гордость и считается одним из самых страшных грехов. Грех, который отрицает Бога кроме себя. Человеку больше ничего не нужно, кроме удовлетворения его амбиций, которые он принимает за цель своей жизни, и горя тем, кто встаёт у него на пути. И горе человеку, если он не добьётся этих целей, ибо тогда он убьёт и препятствия, и себя. Ибо нет мира вокруг для этого человека. Он уже умер для всего! И потому я не могу отпустить этот грех. Это очень хорошо, что вы осознали свою гордыню. Но этого бесконечно мало, чтобы стать человеком открытым миру, человеком стремящимся к духовности. Если вы хотите, чтобы я принял отпущение вашего греха, то вы должны исполнить епитимью.
– Как? Что я должен буду сделать?
– Другого пути я не вижу. Вы должны доказать, что хотите побороть свою гордыню, что вы видите других людей равными себе. Только тогда я могу допустить вас до причастия и пострига, – отец Ануфрий протянул мне руку.
Я взял его маленькую сухую, испещрённую набухшими прожилками руку. Пожать? Поцеловать? Усилием воли я поднёс его руку к губам и коснулся её. Странно, я думал, что почувствую унижение, стыд и отвращение, но ничего подобного. Напротив! Словно тихий радостный свет залил мою душу. И я удивлённо взглянул на старца. Тот спокойно и тихо улыбался мне.
– Назначаю вам следующее причастие через неделю. А до той поры вы должны будете всем, с кем приведётся за это время поздороваться, невзирая на то монах он, поселенец или приезжий гость, мужчина или женщина, ребёнок или старец, состоятельный или неимущий – абсолютно всем, кто остановится с вами поздороваться, вместо рукопожатия должны будете поцеловать руку.
Я опешил.
– Как это?
– А вот так, как мне сейчас. Спокойно и с благоговением. И только если вы полностью выполните мой наказ, тогда приходите через неделю на исповедь и причастие.
