– Да, не мог он отойти! Соборует же он!
– Зачем сам? Анисима отправил. У того всяко все ключи есть. Он тут и сторож, и личный помощник настоятеля. Глаз с него нельзя спускать. Люсенька, как увидишь что, сразу мне звони.
– А что увижу, Харитон? – почему-то шёпотом спросила она.
Мне почему-то стало смешно, и я не удержался:
– Как увидишь, что Анисим бумагу какую жуёт, сразу звони, значит, завещание ест.
– Да что вы! – испугалась Люсенька, – Не будет дед Анисим завещание есть.
– Тебе всё хаханьки, – проворчал Харитон. – Вроде умный человек, а не понимаешь элементарных вещей, – и повернулся к Люсеньке, – не слушай его. Если увидишь, что Фивий с Анисимом шушукаются или ведут себя странно, тогда позвони мне, хорошо?
– Хорошо.
– А у вас сейчас камины топят? Погода промозглая, а в покоях настоятеля тепло, наверное, протапливать должны.
– Конечно, протапливаем. Рядом с покоями отца Окимия в библиотеке. Там и камин большой, стенкой как раз выходит в комнату настоятеля. Его и протапливаем, чтоб тепло было.
– Ясно, – Харитон посмотрел в коридор, где слева почти в конце, виднелась дверь в покои настоятеля, а за ними дверь в библиотеку, – хорошо, Люсенька, что твоё место рабочее сюда перенесли, ближе к настоятелю.
– А как же иначе-то? Отец Окимий до последнего работал, а я ему помогала. Дед-то Анисим, если что на компьютере надо, совсем не понимает, а Олаф в лаборатории всё время.
– И хорошо, молодец! Вот, Люсенька, понаблюдай, пожалуйста, если кто пойдёт в библиотеку, сразу мне сообщи. Ладно? – попросил Харитон.
– Ладно, – тихо отозвалась та.
Я взглянул ей в лицо, оно было бледным, огромные карие глаза смотрели испугано.
Я улыбнулся:
– Люсенька, ничего не бойся. Не слушай Харитона, он уж очень мрачно настроен. Это понятно. Горе такое. Всё образуется. Даст Бог, и настоятель поправится.
Браслет Харитона пискнул. Он взглянул на него и вскочил. Бросил на ходу:
– Вызывают, – и кинулся к покоям настоятеля.
Мы с Люсенькой поспешили следом и остановились перед дверями, не решаясь войти. Минут через пять вышел Фивий и объявил, что соборование закончилось, и скоро можно будет всем желающим проститься с отцом Окимием. И обратился к Люсеньке:
– Я вас попрошу сообщить Герасиму, пусть всех оповестит. А вы внизу встречайте и направлять сюда в покои настоятеля.
Люсенька закивала и побежала к лифту. Я вошёл в покои настоятеля и встал в его изголовье. Я не хотел оставлять отца Окимия ни на минуту. Фивий было покосился на меня, но ничего не сказал, только поджал губы и встал с другой стороны постели.
Вскоре стали приходить монахи и поселенцы, чтобы проститься с настоятелем. Пришёл и отец Ануфрий. Фойе и коридор первого этажа постепенно наполнялись людьми. Они выстраивались в очередь, чтобы подняться в покои отца Окимия и проститься с ним. Тихо потянулась процессия печальных людей, многие плакали, и у всех в глазах была искренняя скорбь. Все любили отца Окимия, как он любил всех. И теперь каждый хотел последний раз благодарно поцеловать его беспомощно лежащую руку, перекрестить так, как он всегда крестил их и пожелать так, как он всегда желал для них: «Спаси Господь!».
Отец Окимий угасал на глазах. Я чувствовал это так остро и отчаянно, как одинокий странник в бесконечной холодной каменной пустыне следит за умирающим костром, согревающим его долгие дни и ночи, оставляя один на один с холодом, мраком и неизвестностью. Слёзы стояли в моих глазах, и я уже с трудом различал кто, подходил к постели настоятеля, и что они говорили. Может быть обращались и ко мне. Я никому ничего не отвечал. Неровное дыхание отца Окимия стало для меня главным. Я пытался уловить едва заметный вздох, и беспомощно гладил его руку, надеясь успокоить резкое частое дыхание, временами внезапно прорывавшееся из груди.
Не знаю, сколько времени прошло. Был ли день, вечер или ночь, или уже другой день. Подошёл Харитон и что-то сказал, взял за руку, но я вырвал её, мотнув головой, чтобы он не трогал меня. Подходила Люсенька. Кто-то ещё. Да и неважно кто. Главное – серое одеяло, которым был до подбородка укрыт настоятель. Главное, чтобы оно приподнималось в такт его дыханию. Я не могу уйти. Я не могу отвести взгляда, потому что если я отведу взгляд, то оно застынет на месте. Я не отводил взгляда, но оно застыло. Я ещё долго очень долго, даже после того, как одеялом укрыли голову отца Окимия, с надеждой смотрел на него. Не может быть! Вот сейчас, сейчас оно шевельнётся, приподнимется вздохом....
Тело унесли, и я пошёл к себе. Никто не встретился мне по пути. Словно обсерватория опустела без отца Окимия. Я прошёлся по моей комнате, огляделся, не зная, чем себя занять, и пошёл в лабораторию. Но работа не шла на ум. Я вдруг почувствовал страшное одиночество, и хотя и раньше настоятель всё чаще оставался дома из-за болезни, но я всегда ощущал его присутствие рядом. Теперь я знал, что остался один. Умом я, конечно, понимал, что у меня есть друзья, и что теперь на мне лежит миссия открыть людям космическую беспредельность сотрудничества. Но миссия, беспредельность, даже космическое сотрудничество, которое только чуть приоткрыло завесу передо мной, были так далеки, что почти не реальны. А реально то, что я здесь и сейчас, что один, беспомощный и никому не нужный. Отец Окимий ушёл, оставил своё дело мне. Не ошибся ли он? Хватит ли у меня сил не только продолжить, но и довести до конца то, что он начал и не успел? Я был совсем не уверен. Вернее, не уверен совсем. Если бы не слово, данное отцу Окимию, я бы с радостью уехал отсюда, начал бы опять работать в обсерватории Наукограда. Я чувствовал, что физически не могу продолжать работу без напарника, без духовного единомышленника. Отец Окимий нашёл опору в приоткрывшемся ему космическом сотрудничестве, и хотя частое воздействие высших, не свойственные человеческому организму вибраций, стали причиной его болезни и раннего ухода, ему они были необходимы, чтобы не терять путеводную звезду своих духовных устремлений. Даже когда я стал работать вместе с отцом Окимием, и его потребность в выходе к космическому сотрудничеству свелась к минимуму, он не мог от него отказаться. Он знал точно, ради чего живёт и работает. Мне же был закрыт туда доступ. Энергия души моей не приблизилась даже до отца Окимия, и моей путеводной звездой стал он. И теперь, когда его не стало, я чувствовал себя одиноким. Дело, которому я посвятил последние годы своей жизни, было никому не нужным.
Моё отчаяние прервал вызов. Я взглянул на браслет – Харитон. «Сейчас опять заладит про завещание, пропади оно всё пропадом», – поморщился я и решил было сбросить сигнал, но взял себя в руки, и ответил.
– Что ты, Харитон?
– Олаф, быстро иди в библиотеку. Это срочно!
Я вздохнул, ну вот неймётся человеку!
– Немедленно! Слышишь? Хватит вздыхать! Мы тут тебя ждём.
– Мы? – удивился я, но он уже отключился.
