– Я узнал, что операцию Даниэле провели несколько часов назад. Вот только… Дэн её не пережила. Она умерла, не приходя в себя, прямо на операционном столе, и я знаю, что случай Даниэлы далеко не единственный. А мне даже не отдали её тело. По протоколу, умерших пациентов клиники в течение часа отправляют на кремацию. Никаких урн или могил. Никакого развеивания пепла над океаном. Бо́льшая часть «отходов кремации», как у вас это называют, просто утилизируется в специально вырытые ямы в несколько десятков метров глубиной. Как мусор. Ты знаешь об этом? В то время, когда я прибыл в клинику, останки моей жены уже лежали пеплом на дне «братской могилы» алекситимиков.
Помню, что когда нам это сообщили, больничный пол поплыл из-под моих ног. В глазах потемнело от осознания произошедшего. А немного погодя я готов был разнести эту клинику в щепки. До безумия хотелось крушить всё вокруг, не задумываясь о последствиях. И если бы не братья, с трудом удержавшие меня от глупостей, я, пожалуй, остался там же, присоединив свой прах к праху Даниэлы…
Его голос стих, и вместо него я услышала размеренные шаги. Грег прохаживался по комнате взад и вперёд, но не приближался ко мне. Наконец, я снова услышала его речь, но в этот раз такую тихую, что слова были едва различимы.
– Нам вывезли её вещи: одежду, обувь и маленький рюкзачок с ярко-синей шерстяной шапочкой. Даниэла вязала её для Эрни во время беременности. Если бы я пришёл чуть позже, их тоже отправили бы на свалку. Никто не собирался уведомлять родственников о случившемся. Эмпаты – бесправные существа для вас, алекситимиков. Приравненные к животным. Но страшнее всего другое…
В это время внутри меня словно порвалась какая-то струна. Щёлкнула с противным звоном, вибрируя и создавая волну.
– Довольно! – я больше не могла этого выносить. Не стала дожидаться, когда Грег договорит и отсоединит от меня провода, которые транслировали мне эти ужасные ощущения, скручивающие всё тело в узел. Я не хотела слышать продолжения, не хотела знать, что же «страшнее всего». Сорвала со своей головы все инородные предметы, не обращая внимания на возмущённый писк прибора, и, не глядя на Грега, наскоро обулась и выбежала из его апартаментов. Вслед раздался заливистый лай Рика. Я не оглядывалась, несясь по ступенькам, но и Грег не окликнул. Только оказавшись в кресле глайдера, я осознала, что по-прежнему сжимаю в руках картину, подаренную Грегом.
И, вероятно, оттого, что слишком погрузилась в свои мысли, я вздрогнула всем телом от неожиданности, когда примерно через час пути рядом с моей машиной поравнялся крупный угловатый глайдер «Зорких» – одного из спецподразделений ОЕГ. Если бы это произошло на одной из магистралей внутри Центрополиса или любого другого города, я бы, возможно, даже не обратила внимание. Но мой глайдер только минут за десять до этого миновал поворот из трущоб на главную междугородную автостраду. Внутри у меня резко похолодело. Я не знала, как давно глайдер Служб следовал за мной, и это давало повод для беспокойства. Мозг лихорадочно соображал. Если сейчас поступит команда остановиться для досмотра, как я объясню происхождение картины, которую непременно обнаружат?
Но патрульная машина, пролетев вровень с моей около минуты, с коротким, но отчётливым звуком сработавшего ускорителя, резко пошла на обгон и унеслась далеко вперёд.
Глава 6
Ночью мне снова снился кошмар, но на сей раз он не был частью моих воспоминаний. Я баюкала на руках новорожденного ребёнка, завёрнутого в мягкое тряпичное одеяльце. Малыш смешно двигал бровями и причмокивал крохотными губками. Тёплое ощущение медленно разливалось в груди при виде миниатюрного личика, но на смену ей появилась мысль, что младенец, должно быть, голоден, и его нужно накормить. А за ней пришла паника: как это сделать? Чем вообще кормят младенцев? Пока я раздумывала над этим, сон изменился. Кто-то или что-то пыталось отнять у меня кроху. Я сопротивлялась, но тщетно: в следующий миг мои руки оказались пусты, и я проснулась от собственного крика. В слезах, с давящим ощущением в районе диафрагмы.
Оказалось, эмоции, испытанные во время сеансов, могут крепко засесть в мозгу и в теле на какое-то время. Не имея возможности выхода в сознательном состоянии, они стали всё чаще прорываться в мои сны.
Один вопрос с тех пор не выходил у меня из головы: что чувствовала моя мать, когда отдавала меня в интернат на третий день после рождения? Не возникло ли у неё ощущения, будто её лишают чего-то неизмеримо более важного, чем любые блага современной цивилизации? Пожалуй, ещё несколько дней назад такой вопрос и не пришёл бы в голову, не ощути я в своём последнем сне эту ужасающую пустоту в руках.
Браслет запищал, напоминая о тренировке. Сегодня по плану был также массаж, который я обычно игнорирую ради экономии времени.
Я села в кровати. Короткая голосовая команда – и режим полной непрозрачности оконного стекла в спальне отключился, освобождая дорогу потоку яркого дневного света. Я опустила веки, давая глазам привыкнуть, и тут увидела на кровати собственный портрет. Подарок Грега так и пролежал здесь всю ночь.
Окинув пристальным взглядом бледное лицо в рамке, я в очередной раз попробовала поймать на нём свой отрешённый взгляд. По телу прошла неприятная дрожь. Подумалось, что передо мной лицо не живого человека, но и не мертвеца – скорее, куклы или маски.
Наконец, я выбралась из-под сенсорного одеяла и принялась рассматривать собственное тело. Оно выглядело чужим и как будто незнакомым.
«Мучительные или недозволенные чувства часто остаются неназванными и неузнанными. Они консервируются в теле, вызывают зажимы и блоки в мышцах. Непережитые чувства остаются внутри нас навсегда, понимаешь?» – всплыли в памяти слова Грега, и я решительно направилась в массажный бокс, игнорируя тренажёры. Пора было выгнать из своего тела непережитые чувства.
Механические массажные прессы, ролики и валики, утыканные сенсорными датчиками, безошибочно находят триггерные точки, без жалости воздействуя на них. Поэтому я считала массажи серьёзным испытанием: всё моё тело было сплошной триггерной точкой.
Лёжа в этом массажно-пыточном отсеке, я то и дело стонала и подвывала, но мой «массажист» неизменно ровным электронным голосом выдавал распоряжение: «Расслабьте мышцу, вы слишком зажаты». Серьёзно? Да какое, к чёрту, расслабьте! Некоторое время я старалась отвлекаться от неприятных ощущений продумыванием новых программных алгоритмов для очередного заказа. Вначале мне это удавалось вполне успешно. Но вскоре в голову полезли отдельные отрывки из вчерашнего рассказа Грега о жене и сыне, и непроизвольно потекли слёзы. Как я не напрягала мышцы глаз и скулы – не смогла их удержать.
«Что это? Почему я плачу из-за истории, произошедшей много лет назад с другими людьми и не имеющей ко мне или моим собственным воспоминаниям ни малейшего отношения?»
В конце концов меня осенило. Это и есть то самое сочувствие, о котором говорил Грег. Я действительно продолжала сопереживать его горю, ощутив, насколько оно сильное и болезненное. Но я не питала иллюзий насчёт пробуждения собственной чувствительности: понимала, что это временный эффект.
