Стараюсь оказаться как можно дальше от проклятого коттеджа и уродов, ошибочно принятых мной за людей, но больше всего злюсь на себя: почему я искренне поверила, что смогу стать своей среди них и сумею понравиться такому жлобу, как Клименко?
От его поцелуев противно до тошноты, и я сплевываю на асфальт вязкую слюну.
Ныряю в кусты поредевшей сирени и быстро взбираюсь по изъеденным временем и стихией ступеням пожарной лестницы. Опираюсь на ржавые перила и, проморгавшись, рассматриваю до оскомины надоевшие окрестности. Темные кроны тополей похожи на лес и недобро шумят, сквозь шелест сухой листвы мне все еще мерещится музыка и хохот — сдают нервы.
Зализывать раны на покинутой всеми заброшке — так себе идея, но разве со мной может случиться что-то хуже, чем выходка Артема, тайная жизнь мамы и предательство Глеба?..
Мама... Я спорила с ней, упрямо обозначала границы, чтобы уберечь ее от своих трудностей и переживаний — ей сполна хватило неразумных поступков старшей доченьки. Я всегда шла за ее внутренним светом, верила ей, держалась за нее. А она… обманывала, недоговаривала, скрывала. И явилась первопричиной всех моих бед!
Припоминаю, как мама под покровом ночи выходила из подвозившей ее машины и, судя по габаритам, это было явно не такси и даже не Лада Гранта щедрого клиента-огородника. Это был огромный черный джип.
Отец Миланы по пятницам ждал дочку у школьных ворот в точно таком же, потому что мать слишком часто попадала в больницы, и они ездили ее навещать. По району упорно курсировали сплетни, что жена Орлова лечится в наркологии, но я не верила в эту байду. И зря. Слухи о моральном облике моей семейки тоже оказались правдивыми…
Несмотря на раздирающую сердце боль, мне немного жаль Милану: выходит, это родительские скандалы сделали ее такой. Мать научила Люду меня ненавидеть. В некогда лучшей подруге от бессильной злобы не осталось ни совести, ни души, а вот слизняк Клименко их отродясь не имел.
Тошнота не проходит, выпитое пойло встает комом в желудке, об Артеме не хочется даже думать. Его переглядывания с Миланой заметил бы даже слепой, а от галантных жестов и приторных разговоров за версту несло позерством. Интуиция кричала, что ему нельзя верить. Я же так стремилась заткнуть дыру в душе, оставленную Глебом, что, забив на осторожность, кинулась в объятия Клименко и со всего маху приземлилась в грязь.
Так мне и надо.
Ненавижу!
Слезы снова застилают глаза, я едва держусь, чтобы не разреветься в голос.
Мне некуда идти: нельзя появиться в школе, потому что от такого позора никогда уже не отмыться. Нельзя вернуться домой, потому что я не смогу спокойно смотреть на мать.
Поднимаю голову и вижу звезды — первая ясная ночь рассыпала их по темно-синему бархату неба гроздьями и нитками искрящихся бус. Где-то в непознанных глубинах черного космоса есть и моя звезда — это она ведет меня вперед и вселяет надежду и, даже когда я умру, она не погаснет. Сохранит мой опыт, мои эмоции, мои мысли. Я стану ею, научусь слышать и вовремя исполнять заветные желания таких же одиноких людей, оставшихся на земле...
В пустоте необитаемого торгового зала хлопает рама, жутко подвывает застрявший в плену фанеры сквозняк.
Все свои тайны я доверила только Глебу. И искренне считала, что где-то там, наверху, в миллионах световых лет отсюда, рядом с моей ярко сияет и его звезда. И прочная лента между нами была почти осязаемой, удерживала от неверных шагов, вселяла надежду на лучшее.
Почему он меня бросил? Что со мной, черт возьми, не так?!
Я бы спросила его об этом, глядя прямо в глаза — чтобы он не сумел увильнуть от ответа. А если бы его Оленька встряла в наш разговор, я бы заткнула ей рот кляпом и закрыла в каком-нибудь темном чулане.
Вопреки обещанию, данному себе накануне, проверяю диалог и разочарованно всхлипываю: я все еще в чс, да и глупо было ожидать чего-то другого. В своем списке заблокированных аккаунтов нахожу профиль Оли Румянцевой и медленно и вдумчиво листаю ее ленту.
Час назад на странице появился свежий пост: завтра она и ребята, фамилии которых много раз упоминал Глеб, планируют в десять утра собраться у школьного стадиона, и, доверившись прогнозам синоптиков, пообещавших бабье лето, поехать на дачу.
Наверняка Глеб тоже будет с ними — валять дурака, веселиться, пить и целоваться с Олей.
Жужжание входящего вызова пугает до судороги, пальцы не слушаются, голубоватая подсветка бьет по глазам. Звонит мама, но я хладнокровно отсчитываю пять прозвонов, отрубаю телефон и прячу его во внутренний карман куртки.
Душа оглохла. Или умерла. Не знаю.
Да, пусть Оля красивая. Но в ней нет глубины, которая есть в людях, умеющих сопереживать и знающих, что такое преодоление. У нее нет звезды... Несмотря на полный крах, я все равно подхожу Глебу больше. Вместе мы могли сделать очень многое... и победить. Но не в дурацком противостоянии со сверстниками, а в намного более сложной борьбе, именуемой жизнью. Жаль, что он поступил именно так.
Нет.
ПОЧЕМУ он поступил именно так?!
Если я не задам Глебу свой главный вопрос, я просто не смогу выплыть.
Отсвет фар гладит исписанный граффити бетонный забор, тишину нарушает урчание двигателя, прищурившись, узнаю красную тачку Сереги, и пазл в голове мгновенно складывается: как раз в пятницу, то есть сегодня, мой несостоявшийся родственник надумал ехать по делам в Москву.
Я успею добраться до столицы раньше десяти ноль-ноль и поговорю с Глебом. Если понадобится, буду драться, плакать и умолять, но он расскажет, в какой момент между нами все пошло наперекосяк.
Пострадавшая от моей руки тачка, вильнув задом, скрывается в гаражном товариществе, и я, перепрыгивая ступеньки, сбегаю вниз, на ходу придумывая ультиматумы для недотепы Сереги.
Металлические створки его «ракушки» распахнуты, наружу льется тусклый желтый свет. Когда-то Алина любила сюда захаживать и частенько задерживалась за полночь, а мне приходилось прерывать романтические посиделки и настойчиво уводить ее домой.
— Ну, здорово! — грохаю кулаком по двери, Серега, склонившийся над багажником, подпрыгивает, ударяется затылком о дверцу и, ругнувшись, оборачивается.
— А, малая, — хрипит он. — Привет. Ты чего тут забыла?
— Привет! — Цель поставлена, я больше не трачу время на копание в собственных болячках: прячу руки в карманы и напираю на растерянного «зятька». — Ты, говорят, в Москву собираешься?
— Ага. Надо пересечься с парой серьезных ребят.
— Я тут подумала над твоей просьбой и... что-то в ней есть. Подкину Алине информацию к размышлению. Ну, что ты нормальный парень, а ошибиться может каждый. В конце концов, есть Боря, и ради него она точно прислушается к моим доводам. Ничего не гарантирую, но... попытаюсь ее убедить.
Улыбаюсь, как Чеширский кот, Серега улыбается тоже, и я беру его «тепленьким»:
