Я покинула шаттл и пошла к дороге. Слева было поле маковника, справа — желтой сонницы, которую тоже используют для успокоительных средств. Я шла легко, быстро, а потом даже пробежалась, радуясь солнцу и цветам, которые колыхались от ветра.
Запах маковника дурманил. Сонница не пахла ничем, зато умела поворачивать головки вслед за солнцем, и застывала в одном положении на закате, словно прощалась с ним. Я восемь лет не была дома!
Не знаю, шли ли за мной солдаты и Шад, мне было все равно, даже если жене григорианского генерала такое поведение не пристало. Дорога быстро привела к домику.
Ничего не изменилось. Ну, почти.
Тот же светлый дом, что я помню: ремонт новый, но очень похож на тот, из моего детства. Бежевые стены. Белая крыша из ракушечника, мамина клумба с экзотическими цветами. Чего у нее только не было! Все цветы не наши. Она тщательно ухаживала за ними: голубые полупрозрачные колокольчики, яркий цветок-кувшинчик, древесные вьюнки — много, очень много! Те цветы, что не могли расти в нашей атмосфере, прятались под колпаком. Мама поддерживала там нужный микроклимат. Колокольчик качнул бутонами — он всегда так делает, когда к нему наклоняются. Мамин колокольчик боится чужих. А чужие ему все — кроме мамы.
Меня вдруг ослепило понимание, что большинство цветов уже другие — слишком много времени прошло с моего детства, чтобы они были теми же. Клумбу окружал белый заборчик из ракушечника.
Похоже, в доме никого. Нас не ждали? Ведь генерал наверняка предупредил, когда мы прилетим.
Я обошла дом и попала на задний дворик, усыпанный мелким белым камнем. Он приятно шуршал под ногами, пока я шла к садику и беседкам. Мы любили отдыхать здесь летним вечером: на закате поле выглядело чудесно, потому что солнце садилось у нас за спинами, и сонница смотрела прямо на нас, ветер приносил сладкий запах маковника и воды с водных каскадов. Пели вечерние птицы: выводили трели, похожие на звуки свирели. Как было хорошо!
В беседке, увитой вьюнкой — самой настоящей, а не стилизацией, я увидела женский силуэт и встала как вкопанная. Внутри была тень, я не видела, кто это. Но догадалась… Женщина ставила чайник на подставку, собирая стол к чаепитию, с края лежал букет полевых трав.
— Мама! — крикнула я.
Глава 8
Она резко обернулась и вышла, вытирая руки о полотенце.
На ней было незнакомое платье — широкое, кажется, домотканое. Мама раньше сама ткала ткань, если было время. Кажется, оно у нее и сейчас есть. Как это странно ощутить: пока я была на «Стремительном» и рвалась сюда, проклиная судьбу, они жили. Ткали ткани, строили беседки, работали, заваривали чай, ели, смеялись, улыбались. Они жили — у них жизнь текла, а не застыла в стазисе, как моя. Они шли вперед, меняя взгляды, вкусы, настроения. Я этого была лишена, застрявшая в том возрасте, когда меня забрали, обуреваемая одной мечтой, одним желанием — вернуться.
И теперь, когда мечта сбылась, она меня опустошила.
Потому что здесь меня не так сильно ждали, как ждала я.
— Мама, — прошептала я и остолбенела.
Это несомненно была она… Но уже другая. Старше, с другой прической, другим выражением глаз. Они поразили меня больше всего — настороженные и чужие. Мама фальшиво улыбнулась.
— Рива! — она обняла меня, но аккуратно, как чужую.
Прежняя близость куда-то улетучилась. Это от неожиданности, точно знаю. Потому что мы еще не привыкли друг к другу, к тому, что я свободна. Наверное, она тоже никак не может привыкнуть.
Мамино платье на спине натянулось. Я ощущала под ладонями ее тепло — как в детстве, но такого же чувства не возникло. Я испугалась, неужели все ушло? Я взрослая, мне так хотелось нырнуть туда, в прекрасные детские воспоминания, когда мы были вместе и не случилось плохого. Неужели нас разлучили не только физически, но и духовно — навсегда?
— Мама! — из домика выбежал мальчик и остановился, увидев, что мы обнимаемся. Лет пять-шесть. Мой брат? Я никогда о нем не слышала, даже не знала. — Отпусти маму! — возмутился он.
Я осторожно убрала руки и только теперь под просторным платьем увидела округлившийся живот. Я крепче сжала руки и зажмурилась. Мама… Больше не моя. Дважды не моя.
— Рива, — приветливо повторила она. — Я так счастлива, что ты здесь! Вот папа увидит…
Она спрятала глаза и вернулась в беседку — заканчивать приготовления.
— А где твой муж? — скованно спросила она, и у меня упало сердце.
Тон, взгляд, мама, конечно, меня рада видеть, но дело еще кое в чем. В моем муже. В том, что я жена чужеземца.
Это ведь не по доброй воле. Не потому, что я полюбила генерала Эс-Тиррана и вышла за него, наплевав на наши традиции. Я это сделала, чтобы освободиться.
С момента своего замужества я не думала об этой проблеме. Я теперь его жена. Пусть фиктивно, не по-настоящему, но на Иларии такие браки не в почете.
— Рива, — позвала мама за стол.
Сына она загнала в дом и теперь сидела и улыбалась. До меня дошло, почему так тихо, почему никто не встретил меня. Хотели решить по-семейному, а не публично, потому что родители не хотели огласки.
Она налила мне чаю в белую чашку — я таких не помнила. Чай был красноватый: с лепестками сонницы и маковника. Сладкий, обжигающий дурман, дающий мгновенное успокоение. Только не мне. Мои раны травами не залечишь.
Мама устало опустилась напротив — себе ничего не взяла. Хотя в ее положении не повредит. Ей нельзя нервничать.
— Мам, а что говорят про… — я не сразу нашла, как продолжить.
Мне казалось, это должно быть событие — мое возвращение.
Нас угоняли в рабство тысячами — это не прошло бесследно. Официально пусть не было национального траура, но десять тысяч семей потеряли детей. Неужели никто не придет, не спросит у меня о них? Никто не порадуется, что хотя бы я вернулась? Я живое свидетельство тех горьких времен.
— Мама, что говорят про нас? — решилась я. — Никто не вспоминает… Не ищет выходы, чтобы забрать нас обратно?
Я все еще говорила «нас», потому что сердцем осталась там, по ту сторону линии фронта. Мама горько смотрела на меня.
— Рива, к чему бередить раны? — тихо спросила она. — Ты вернулась, и я счастлива. Но какой ценой, дочка? — она наклонилась и сжала руку. Волосы выбились из-под косынки — точь-в-точь, как мои. — А другие дети не смогут вернуться. У нас теперь…
Она почему-то замолчала, рассматривая гуляющий под ветром маковник.
— У нас не принято вспоминать поражение, — закончила она через силу. — В день окончания войны праздник устроили, а день капитуляции, будто не было его. И будто детей не угоняли… — мама взглянула мне в глаза. — Никто вспоминать не хочет. Будь надежда, мы бы надеялись, ждали. А ее нет, Рива, они не вернутся. Вот мы и не хотим вспоминать…
