Я отпила еще напитка. Бордового, сладкого — оно напоминало ягоды, какими я лакомилась в детстве. Мы с мамой сами их собирали. Шад подошел, и я вынырнула из горьких воспоминаний.
— У меня есть для тебя кое-что, — сказал генерал. — Что поможет решиться.
На раскрытой ладони лежало кольцо — детское, со стекляшкой вместо камня. Ярко-розового цвета, поцарапанное острым камнем, от него пахло полынником и сладким сеном… Но только в моих снах. Это кольцо купила мне мама.
— Откуда оно у вас? — испугалась я.
— С твоей семьей все хорошо, — григорианец поднес ладонь ближе, приглашая взять. — Наши миры никогда не воевали, мы не враги. Я посетил твоих родителей и попросил что-то, что поможет тебе довериться. Твой отец отдал эту вещь. Возьми.
— Как они? — я все еще смотрела на кольцо, одновременно веря и не веря. Меня отделяли годы от прошлой жизни. Было больно возвращаться туда даже в воспоминаниях.
К чему себя терзать, если я не попаду домой?
— Скоро сама увидишь. Я отвезу тебя на Иларию, если согласишься.
Он обещал встречу с семьей — эти сладкие речи отравляли хуже яда. Отравляли ум, но больше всего душу. Я допила и подалась вперед, глядя в глаза генералу. С приоткрытых губ было готово сорваться согласие.
Меня держала неизвестность. Я рабыня, но знаю, что будет завтра, через год, через десять. Если я скажу Шаду «да», то утрачу эту мерзкую стабильность. Даже следующая минута станет опасной загадкой.
— Я принесу вам клятву, — твердо сказала я, хотя поверхность в бокале задрожала. — Обещаю, генерал Эс-Тирран.
— Благодарю, Рива.
Он шагнул ко мне и склонился. Длинные, сильные пальцы обхватили мою руку, и он поднес запястье к лицу, устало закрывая глаза. Янтарные радужки погасли, словно кто-то выключил два маленьких солнца.
Не дыша, я смотрела, как сам генерал Эс-Тирран, самый молодой герой войны, о котором слава летела быстрее ветра, отдает почести мне, рабыне.
Он поцеловал запястье.
Губы генерала оказались шершавыми снаружи, словно покрытыми микроскопическими чешуйками. Внешне Эс-Тирран слегка напоминал рептилию. Межрасовые отношения на Иларии — табу. Генерал ритуально поцеловал сгиб локтя, словно навсегда прощался с любимой. Жаркое дыхание было похоже на прикосновение пламени.
— Я хочу быть с тобой не больше, чем ты со мной, — признался он. — Иди, Рива. Самое важное начнется завтра.
Я дрожала, когда возвращалась к себе. Сегодня Лиам меня не вызовет — завтра действительно очень важный день, а в апартаментах у него своя прислуга. Могу отдохнуть и привести мысли в порядок.
В каюте я распустила волосы, приготовила костюм на завтра: черные брюки, мундир без знаков отличия. Платье стянула через голову и аккуратно повесила в шкаф.
Мне было страшно. Так страшно, что я ничего не могла делать. Села на край бедной кровати и смотрела в пол, покрытый протертыми пятнами. Внутри все дрожало, но решимость была со мной.
Что бы ни предлагал генерал, если я избавлюсь от Лиама — это счастье. А если передумаю — сделаю вид, что не понимаю, когда он потребует клятвы.
Он хочет клятву верности, но какую? У григорианцев их много.
Клятва соратников, господина и слуги, брачная клятва, военная, государственная… Все это клятвы верности. Чего он хотел от меня, я не знала. И не понимала, как клятва поможет Шаду вызвать Лиама на поединок.
Я не дура, догадалась, что зачем-то нужна для этого.
И поэтому во мне теплилась надежда. Если я, ксено-этик не вижу сути аферы Шада, то и Лиам не увидит. Попадется в расставленную ловушку и как обещано, ему воткнут кинжал в глотку. Только ради этого стоило ждать восемь лет.
О доме вспоминать было горько.
Я давно утратила надежду вернуться туда, увидеть маму и отца. Вновь очутиться в детстве. Одно воспоминание никак меня не отпускало все эти годы. Почти каждую ночь, я видела во сне, что мне снова семь и я счастлива.
Вспоминала, как алые поля маковника при каждом порыве ветра колыхались, как пламя. В детстве я любила бегать по ним — бегать можно, главное не останавливаться, не вдыхать сладкий аромат, иначе заснешь. Это как проверка на слабость: как далеко тебе хватит смелости забраться в поле?
Когда мальчишки брали «на слабо» малышню, я забежала дальше всех и упала на спину, хохоча в светлое, словно застиранное, небо. Смелая Рива… Стоило моей темной макушке исчезнуть из видимости, как они побежали за взрослыми — в детском фольклоре ходили слухи, что, однажды уснув на поле с маковником, уже не проснешься. Вранье, конечно. Будешь сладко спать и видеть яркие сны, а проснешься отдохнувшим и свежим. Маковник рос только на Иларии. У нас самые лучшие расслабляющие и сонные средства.
В тот раз мне влетело — не за маковник. За то, что поддалась «на слабо» и позволила собой помыкать.
Меня воспитывали с чувством уважения к себе.
В ушах еще стояли слова генерала: за все надо платить, чем ты готова пожертвовать?
Слова того, кто не был невольником. Как будто я могу выбирать, думать, мечтать, жить — все обратилось в прах с поражением моей страны в общей войне.
Я рабыня, мне жертвовать нечем.
Глава 3
Кают-компания «Стремительного» была убрана по случаю подписания Мирного договора.
«Убрана» — означает по-корабельному не чистоту, здесь всегда должно быть чисто. Это значит «убранство» — нарядная роскошь, без которой можно обойтись, но только не на флагмане. Золотистые портьеры закрывали стены, пол устали красным бархатом.
Лиам в белой форме с сияющими золотыми погонами и в черных сапогах, занимал место на трибуне. Как хозяин корабля, но не положения, он имел право взойти туда первым, но придется ждать гостя — генерала.
В просторном помещении собрался цвет корабля: высшие офицеры, некоторые были с женами, прилетевшими на борт по случаю конца войны. Все в парадных мундирах, дамы в вечерних платьях — красных, белых, розовых, желтых… Черного ни одного.
Черную одежду можно увидеть только в концах зала, где располагались места для рабов. Право взойти на трибуну из нас получит кто-то один — я или Эрик, второй ксено-этик «Стремительного».
По случаю праздника я была в платье и в черных туфлях. Хотела надеть костюм, но в последний момент пришла разнарядка: рабы в брюках, рабыни в платьях. Черные туфли, прическа такая же, как и вчера — я выглядела красиво. В зеркале в другом конце зала я видела свое отражение: пышный «корабельный» узел, татуировка, делавшая глаза ярче. Я ненавидела свою внешность: она сделала меня любовницей Лиама. Ненависть пришлось прятать глубоко внутри. Мой удел: терпеть и улыбаться.
Эс-Тирран обещал сделать меня свободной.
Сейчас в кают-компании не было ни одного григорианца. Нервничая, я сцепила руки в замок и они, бледные, выделялись на черном платье, словно большая буква «V».
