Оставив пианино в покое, я отправилась исследовать шкафы с книгами. Книги являлись моей страстью, а здесь их насчитывалось столько, что можно было провести полжизни за чтением. Прикоснувшись кончиками пальцев к корешкам, я ощутила шероховатые поверхности старых изданий. Как и прочие вещи, их бросили здесь тлеть под гнетом времени. Или же книги забрали крестьяне, чтобы палить печки и костры. В любом случае в настоящем им не было места, как и всему прочему.
Из большого зала можно было попасть в гостиную поменьше. Здесь находилось два дивана, стоявших друг напротив друга, маленькие туалетные столики, несколько шкафчиков, и полок, на которых красовались керамические фигурки, железные подсвечники и пепельницы. Стены украшали картины с разными видами на реки, леса и поля.
Закрыв дверь, я вернулась в первую комнату и подошла к большому старинному камину, украшенному по бокам лепниной, изрядно покрывшейся копотью. Возникло желание разжечь его и разогнать мрак и холод, но рядом не нашлось дров, и вероятность, что труба забита и дым пойдет в дом, была слишком велика.
Внутри камина лежала горстка пепла и несколько не догоревших бумажек. Над застывшими в камне розами, окрашенными сажей, висел портрет женщины и мальчика. Поднеся свечу повыше, я внимательно осмотрела изображенных на картине людей.
Женщина сидела на диване, легонько прижимая к себе парнишку лет пяти. Если художник правильно подобрал краски, то можно было с точностью сказать, что женщина выглядела необычно. На ней красовалось темное длинное платье, которое резко контрастировало с ее белой как снег кожей. Безупречно черные волосы собрались на затылке. Лицо женщины было неестественно бледным и худым. Но, самым удивительным оставался ее взгляд. Никогда прежде мне не приходилось видеть настолько черные глаза. Они притягивали к себе так сильно, что можно было утонуть в глубине их, как затеряться во мраке безлунной ночи.
Я долго не могла оторвать взор от лица женщины, зачарованная ее уродством и красотой одновременно. Еще бы несколько минут, и я решила, что она до сих пор жива, и спряталась в глубине картины от существ, обитавших здесь.
Переключившись на мальчишку, я увидела между женщиной и им одно лишь сходство – пронизывающий хладнокровием взгляд. Небольшого роста, темноволосый, зеленоглазый, он послушно сидел на диванчике и смотрел вперед. Видно было, что женщина привязана к мальчишке, и, скорее всего, является ему матерью.
Подписи внизу картины не оказалось, поэтому год ее написания остался неизвестным. Но краска не выцвела и нигде не потрескалась, следовательно, портрет был сделан не слишком давно.
Не считая нескольких мелких деталей, обстановка зала на этом заканчивалась. Следующей на очереди была дверь напротив.
В первой комнате, с виду шире, но несколько короче зала, находились столы со стульями, шкафы с посудой, кастрюлями и прочей кухонной утварью. В правом углу приличную часть пространства занимала печь. Рядом с ней кучей валялись дрова, у черной стены стояла кочегарка, рядом примостились несколько ухватов для горшков и веник. На самой же печи друг на дружке лежали штук пять больших чугунных сковородок без ручек.
Далее следовала комната для приема пищи, в которой у окон с видом на когда-то цветущую клумбу, разместился массивный стол из темного дерева. Рядом со столом в ряд выстроились вишневого цвета стулья.
Я подошла поближе, чтобы пощупать ткань скатерти, со временем потерявшей свою белизну. Она оказалась плотной и приятной на ощупь. Кое-где виднелись пятна, но скатерть сохраняла непередаваемый шарм тех времен, когда каждую вещь делали качественно и с любовью. Вышитые гладью кремовые лилии с длинными зелеными листочками покрывали материю. Мне представлялось, как здесь вечерами собиралась большая и дружная семья, чтобы поужинать и обсудить все, что произошло за день.
В углу комнаты висела большая икона Богородицы, спрятанная за тонкой кружевной салфеткой. Позади стола стояли несколько шкафов с посудой. Здесь же, словно служивший украшением, находился большой самовар. В столовой уместилось немного вещей, но эта комната показалась мне самой уютной из всех виденных ранее.
Покинув столовую, я снова вышла в коридор. Казалось, он стал немного уже. Испугавшись таких перемен, я хотела идти к выходу, но передумала, вспомнив, что нужно исследовать и второй этаж. Подниматься туда было худшей идеей, но выхода не оставалось.
Лестница, которая поначалу ужасно пугала, уже не производила подобного эффекта, но каждый шаг наверх давался с трудом.
На втором этаже находилось четыре комнаты. По очереди я заглянула почти в каждую и обнаружила, что за двумя дверьми находятся спальни, за третьей – кабинет, а вот четвертая комната оказалась закрыта на ключ.
Спальни, на первый взгляд, не представляли никакого интереса, потому что кроме широких кроватей, сундуков и шкафов с одеждой, туалетных столиков и прочих вещей здесь не было ничего другого.
Кабинет же заслуживал отдельного внимания. Пол здесь частично покрывал толстый ковер. У окна стоял массивный дубовый стол, а рядом кресло. На столе обнаружилось несколько неиспользованных пожелтевших листов бумаги, перо и чернила. Также здесь стопкой лежали документы, подшитые нитками, подсвечник, залитый воском, и масляная лампа.
Напротив стола боком стоял небольшой диванчик, оббитый красной тканью, наподобие того, что я видела в зале, и уютное кресло. Помимо прочего, здесь был камин, еще несколько шкафов, заставленных книгами и подшитыми бумажными папками, и еще один шкафчик, запертый на замок.
Я обошла стол и села на кресло. Пыль, которая стояла столбом при каждом моем движении, вызывала жуткий зуд в носу. Свечу я поставила в подсвечник и с любопытством принялась рассматривать старые покинутые вещи. Макнув перо в чернильницу, я увидела, что чернила еще не засохли. Несколько капель упало на стол. Это было невероятно.
Прежде всего, я хотела найти ключ от четвертой комнаты. Но помимо документов и других листов в столе не было ничего. Пересмотрев документацию, я обнаружила лист бумаги, исписанный тонким каллиграфическим почерком. Кое-где слова были расплывчаты, но все же с трудом я смогла прочесть текст до конца:
«Мне ли не знать, что лучше всего исповедоваться Богу в церкви, да только Бог уже давно покинул эти места. И батюшка Илларион, искренне верующие во спасение души моей не в силах помочь. Я был наказан Всевышним за содеянные грехи, и теперь наступила пора расплаты.
Сегодня на рассвете она отошла в мир иной. Нет таких слов, чтобы выразить всю горечь от этой утраты. А ведь если бы не моя слепота, она, вероятно, осталась жива. Я дал ей все, что мог, и отдал бы жизнь свою и душу, только бы вырвать ее из объятий смерти. Но видимо, я заслужил такой суровой кары.
До сих пор перед глазами я вижу ее изможденное муками тело. И мне страшно спускаться туда, чтобы смыть кровь, уже впитавшуюся в пол и стены. Дух смерти поселился в поместье, и останется тут навеки.
Я ненавижу этот дом, сотворивший омерзительные вещи, и ненавижу себя. Тяжко признавать это, но я ненавижу даже собственного сына, который напоминает мне о ней.
