Женщина приглаживает лошадь и одаривает меня искушающим взглядом. Обеих увожу в дом. Одну кормлю сахаром, другую – ласками. Обхватываю змею в несколько оборотов обхватившую её хрупкое тело. Женщина стаскивает с меня мантию и просит – для тепла – накрыть собою.
Женщина
Я наблюдаю за тем, как мужчина, склонившись над бумагами, выводит тончайшим пером искуснейший вензель. Я наблюдаю за танцующим на горизонте песком, что предвещает скорое прибытие или недавнее отбытие конвоя. Я наблюдаю за редеющей жидкостью на дне двух, примыкающих друг к другу, стаканах. Я наблюдаю за тлеющей сигаретой, оставленной мной в надежде, что мужчина сожмёт её в зубах и, нервно пересказывая чей-то разговор, докурит. Я наблюдаю за Яном и в пару секунд он видится мне былым: до всех наших разговоров, действий и близости. До нашей встречи. Таким, каков он был; каким мне полюбился.
Сбрасываю ноги с подоконника и упираюсь носками в край стола. Недовольный взгляд поднимается с пляшущих букв на меня, а рука обхватывает щиколотку, дабы столкнуть неугодный жест.
– Прекрати, Луна, – говорит занятый. – Ты знаешь правило: не прикасаться к столу.
Напористо привлекаю внимание, вычерчивая босой ногой рисунки по мужской рубахе.
– Прекрати, ну.
Отрывается от бумаг и обращается взглядом, желает прорычать, но вместо того ловит моё довольное лицо. А я ловлю его лицо, обхватывая руками и пригреваясь губами. Мне хочется поцеловать его таким, каков он был в наш первый поцелуй.
Но то не случается. Не чувствую его.
– Прости, – говорю я и быстро отстраняюсь, не позволив рукам взобраться по рукам.
Ян впопыхах прихватывает следом: с того начинается его безумие. Или же оно крепчает?
– Забудь, что я сделала.
– Как это возможно?
– Просто забудь. Выкинь из головы последнюю минуту жизни и занимайся своими бумагами дальше, ладно?
– Ты издеваешься что ли?
– А похоже?
– Да, Луна. На это и похоже.
Хозяин Монастыря откидывается в кресле и сердито скрещивает руки на груди.
– Это неправильно, ясно? – взвываю я, подразумевая его причастность к смерти Бога Солнца, продолжительность траура и всё это непонимание в целом.
– А что есть правильно? – в ответ разит он. – Когда мы делали что-либо правильно?
К тому можно отнести и моё знакомство с Гелиосом, и наш брак, и союз в целом. Всё, что мы делали и к чему приходили – было за счет «неправильно». Но я не удерживаюсь и вновь пробую на вкус губы Хозяина Монастыря.
Бог
Война.
Два сокрушающих слога, сметающих на пути своём мир и мирных, расщепляющих порядок и порядка придерживающихся, обесценивающих и материю, и духовное. Война есть неотделимая часть человеческого характера; внутренняя нужда и – при явлении – чуждая черта. Война – чума. Война же – панацея.
Я наблюдаю редеющие сёла и опустелые армии. Хаос беспричинно опоясывает людей, теплящихся на камнях спокойствия и эйфории. Люди достигают точки невозврата, и обновления происходят средь людей не без помощи рассекающей их поля косы-смерти.
Люди не умеют жить без войны. Они живут ею. Они живут от одной войны к другой, вкушая сладость «после» и вкушая этому «после» в момент «до». Люди – сгусток не имеющей формы субстанции, ибо люди не ведают происходящего и, словно бы, оказываются слепы к грядущему. Война перестала слыть умной; её обесчестили, запятнали и исковеркали. Я жалею её. Но не жалею людей.
Брызжущие слюной правители ярыми жестами переправляют пуганных в угодные им дебри страшного леса, где хищники внимают доброй жертвенности.
Я ступаю по высеченной деревне. Из звуков – мои шаги и редеющий вой средь покошенного забора. Дома ограблены и сожжены, былые жители ограблены и сожжены, мир целиком – ограблен и сожжен. Волею людской. Ради блага одних в поминальную книгу заносят имена других. Этого не может понять даже Бог.
Люди забыли с кем и против кого ведут свои войны, лишь направляющие их руки всё ещё ведают истинные причины. Однако и последние вскоре окажутся под укрытыми забвением и привычкой.
Бог Жизни однажды заверил меня: в войне победить невозможно, все стороны – заведомо проигравшие, ибо несут колоссальные потери, несмотря на конечный результат.
Следующая деревня – со стрекочущими детьми – вымрет от болезней раньше, нежели от голода и печали. Я наблюдаю за маленькой девочкой, сидящей подле оплакивающего павших под завалом родителей юнца; она перебирает камни и на секунду одаривает меня взглядом крохотных глаз. Девочка не внимает происходящему в силу малых лет; так не есть ли война, бесчинство, уродство и прочие недуги мира – лишь оплот воображения, нашего отношения к тому?
Женщина
Хозяин Монастыря, припоминая спор о Боге Мира и Ману, находит для меня уловку.
– Если тебя нельзя поощрить, можно спровоцировать, – говорит он. – Ни одна плата не подвигнет тебя на дело, но изъятие платы с другого – более чем.
– Что же ты пытаешься этим сказать? – не без скуки протягиваю я и следом потягиваю бокал игристого.
– Если не избавишься от Бога Мира – я избавлюсь от Ману.
Не верю и потому отмахиваюсь от злобных речей. Однако Хозяин Монастыря спешит заверить меня в серьёзности намерений.
– Буду считать это отказом, Луна, – подчёркивает он. – И дарую второй шанс. Я предоставлю тебе доказательства, после чего ты вынесешь окончательное решение. Ты исполнишь мою просьбу, иначе пантеон поредеет, лишившись старой кошки Ману.
И доказательством выступает принесённая мне на следующий день коса (одна из десятков) упомянутой. Я просыпаюсь: открываю глаза и взглядом препираюсь с соседствующими на подушке сплетёнными волосами. Отправляю Яна на старом наречии к старому чёрту и швыряю в него принадлежащим Ману, называю маньяком и убийцей, поражаюсь и пугаюсь.
– В следующий раз, – грозит мужчина и отпивает багряной воды, – нож чиркнет не по её волосам, а по её горлу. Ради тебя, Луна, то случится во сне, и старая кошка не успеет выдать скулящий вой. Но проснуться – уже не проснётся.
– И чем же я заслужила это? Ты знаешь – Ману невиновата и споров наших касаться не должна.
– Чтобы ты поняла, радость, – цокает Хозяин Монастыря, – с богами препираться – их гнев на себя обращать. Ты слишком долго пребывала в абсолютной безнаказанности, теперь же – искупай любые речи.
– Но я могу не выполнять твоё поручение.
– Можешь, но не рискнёшь так поступать. Человеческая жизнь – ещё пока – что-то для тебя да значит. А жизнь небезразличного человека – в особенности.
– Хочешь, чтобы руки свои я окропила чужой кровью?
– А разве они у тебя не в крови? Кого ты обманываешь, девочка?
