– Благодаря тому приходят к разладу и последующим отступлением от дел одной из сторон. Не выдержит даже камень.
– Угадай, кто из нас отступит от дел первым? – с вызовом толкает Хозяин Монастыря и следом пьёт.
Беседа волнует и подначивает. Он боится за своё детище (то есть за детище – единственное, к слову – Бога Солнца, выстроенное руками Бога Удовольствий).
Следующий гость с порога объявляет о радости встречи и жмёт поочередно руки присутствующим. Обходит только меня, и тогда Луна, обрывая нелепые выражения лиц, закладывает в немеющие пальцы стаканы с горчичным питьём.
Бог Мудрости кланяется Богине и интересуется делами Дома Солнца.
Ничем и никак не тронутое лицо Луны выплёвывает ложь с предельным безразличием:
– Всё хорошо. Правда, супруг несколько болен, а потому его делами занимаюсь я. У нас с Хозяином Монастыря грандиозные планы на это прекрасное место!
Бог Мудрости надкусывает сказанное и довольно кивает. Однако я вижу закрадывающуюся тревогу: он чует и видит подвох. Бога Солнца в пантеоне нет – и давно; а вдова переняла его заботы и ныне подбивает равновесие следующего претендента.
Гость путается в предположениях и ужасе, а потому поспешно избавляется от дел и покидает Монастырь. Луна протягивает на прощание руку (принуждая к жесту), и на почти примыкающие губы резво выдёргивает её и выпроваживает Бога Мудрости.
Хозяин Монастыря предупреждает:
– Ты нарвёшься на беды. Пантеон говорит о тебе и не самое лестное.
– Даже о святых клевещут. Куда же нам с тобой – ядовитым и злым по природе?
Женщины
Мы ругаемся. Будто это ново. Переплетая работу и отношения, откровенные обиды и недомолвки, обнажение тайн и сокрытие истин. Хозяин Монастыря сходит с ума, ибо я вновь отказываю ему. Но перед тем – целую. Ловлю прижатого к кабинетному столу мальчишку (он таков со своим растерянным лицом и потерянным взглядом), целую и, отстраняясь, говорю:
– Надеюсь, ты запомнил этот вкус, потому что больше его не ощутишь.
– Помнится, богиня говорила об этом, – ехидничает Хозяин Монастыря. – И собственное слово нарушила.
– Богиня слов не нарушала, – парирую следом, – действия и речь – различны, а вот ты, Отец, невнимателен. Я есть напоминание твоего бесчестия.
Хозяин Монастыря в особенности много пьёт, много думает и много переживает. А я в особенности много подстрекаю и много извожу. Лекарь ставит Отцу сердечную недостаточность (что тоже не ново) и просит следить за сердцебиением (оно шалило и насмехалось, выдавая слишком малую или слишком большую величину). Бог Удовольствий гудит, что я лишаю его единственного удовольствия: себя. А я издеваюсь: не всё, к чему он протягивает свои мерзкие щупальца, становится его собственностью.
– Если у тебя недостаточно сил, я поставлю точку в наших отношениях, – говорю я.
– О, Луна, очаровательная и прелестная Луна: любую точку и в любых отношениях можно превратить в запятую; вопрос лишь в том, чтобы взять на себя ответственность за это.
– Да, а ты безответственен.
Мужчина смеётся:
– Ты говоришь это человеку, который держит под собой бордель и ещё несколько неведомых тебе (но приносящих отнюдь не призрачных доход) авантюр.
Скалюсь в ответ:
– Я не говорила о делах, я имела в виду тебя самого.
Нас прерывает из коридора доносящийся стук. Обрываем споры; Хозяин Монастыря отходит, дабы выведать причину визита послушницы. Бегло отвечает ей и, захлопнув дверь и распахнув балдахин, врывается обратно в спальню. Мужчина ругается на старом наречии, и слова эти в красках являют мой характер, после чего толкает к стене (к одной из картин – матери и ребёнка; та валится под ноги, следом валится трость) и прижимается. Он пугает своим появлением и поведением, но я, утаив секундную уязвимость, отправляю к праотцам мёртвым языком и велю отойти.
– Иначе что, Луна? – злится Ян и нависает над моим лицом. – Какую ещё пытку вообразишь? Только не забывай: палач возносит меч в первую очередь над своей головой; удержи его.
– Вздёрнуть тебя мало! – злюсь и бессмысленно толкаю; не поддаётся, не отходит.
– Сама в петлю не прыгни от того, что ожидания и реальность в мире вообще не совпадают.
Обрываю резко и попадаю в такт сбитому дыханию:
– Что ты хочешь?
– Разве не очевидно, юная богиня?
– Нас ломает друг от друга, Хозяин Монастыря, а это неправильно. Как и твоё поведение.
Несколько расслабляется и опускает поднятые плечи, отрывает от стен – по бокам от моей головы – руки и вздыхает.
– Мы чувствуем что-то иррациональное, – продолжаю я, – противоестественное, а потому не можем выйти на мирные переговоры.
– Нет.
Бросает как сплёвывает.
На вопрошающий взгляд поджигает фитиль пороховой бочки:
– Не можем, потому что ты спишь и видишь обнимающего тебя старика, названного мужем. Это ли не иррациональное и не противоестественное?
– Как ты смеешь? – взрываюсь я. – В тебе нет ни толики уважения к покойному другу, партнёру и – чёрт бы с тобой – брату твоей, увы, неназванной жены. Думаешь, я не знаю?
– Не приплетай Стеллу.
– Меня ты сгубить не сможешь, Ян.
– Закрой рот.
– Я сама изживу тебя со свету, слишком цепкая порода.
– Просто замолчи…
– Много ума не требовалось, чтобы совратить только отцепившуюся от материнской юбки девицу и сделать ей ребёнка, хотя сама она такова.
Хватает за горло и впирает в стену. Я замолкаю и ошарашенно смотрю на Яна, который желает повторить удар, однако пугается вибрации по стене и моего лица, после чего взвывает и падает в колени.
– Луна…прости, я не хотел, прости.
Принимаю равнодушный вид и, хороня тревогу и раскалывающуюся боль в затылке, перешагиваю через плачущего:
– Сочувствую, что факты из биографии, написанной твоей же рукой, так ранят. Должно быть, это иллюстрация того, как жить не следует.
– Почему бы тебе просто не заткнуться, радость? – воет Хозяин Монастыря.
– Потому что глас над плечами не умолкает, милый. Потому что карающим мечом иногда выступает человек. Потому что каждый получает заслуженное.
Никогда прежде Ян не представлялся таким слабым и беззащитным; мне нравились (и понравились при первой встрече) в нём тяга и рвение к жизни, прыть, энтузиазм, бойкость действий и нрава, характер, а, оказалось, всё это внешнее, мишура, обёртка, ибо внутри он скуден и мёртв.
Хозяин Монастыря зовёт меня змеёй и грозится выдрать клыки, по которым сочится яд.
