Бог
Хозяин Монастыря был в безопасности всё то время, что я не ведал его имени. Он сокрыл его – разумно и предприимчиво, и потому, окропляя собственные руки алой водой, скрывался от Судьи и всепоглощающего рока мщения. Но женщина – его погибель (о чём он нередко думал при их знакомстве) – так громко предаётся спорам и так явно проклинает мужчину, что я наконец слышу Имя.
Ян.
Теперь Ян должен умереть: понести наказание за свои грехи и омыть запятнанные руки, дабы павшие от них могли без толики волнения вздохнуть.
И я насылаю болезнь, которую лекарь описывает со свойственной ему безграмотностью.
И я насылаю на Луну непримиримый гнев, с которым она не может совладать, а потому даёт Хозяину Монастыря в мучениях отойти от дел Монастыря.
И я насылаю тысячу рокочущих сообщений о том, что дева в алом платье погубила ещё одного Бога. С того момента пантеон начинает истинно бояться её, а, значит, признаёт своей и выше. С того момента Луна становится Хозяйкой Монастыря и Богиней небесных. С того момента она очищается от собственных грехов.
Я даю ей ласковое прозвище – Богиня Судьбы. И разве не со мной должна быть связана сама судьба?
Исключительно судьба направляла и приправляла действия этой девочки-девушки-женщины. Судьба озаряла её тягу и желание к большему, лучшему, судьба наказала ей сохранить величавое благо века нынешнего и отправиться с ним в Монастырь, судьба заставила внять и воспрепятствовать речам Хозяина Монастыря и тем влюбить в себя, судьба позволила ей остаться подле и набраться ума, судьба одарила её добрым мужем и исключила возможность безумного порока, судьба устроила её в доме и уготовила тёплое место в пантеоне, судьба наделила её добрыми качествами и окропила их кровью и потерями, дабы предстал крепчайший из металлов, судьба изваяла крепкий и терпкий нрав и не позволила опустить руки, судьба расчищала пред нею путь и избавлялась от противников и тягот, судьба позволила закрыть многовековой клан Солнца, чтобы дать возможность взойти Луне, судьба преследовала её и награждала тёплыми материнскими объятиями. И я не упоминаю о малых судьбоносных моментах, которые также предопределяли происходящее: полученное её родителями предложение, тайное письмо Богу Солнца с приглашением на торги, случайные письма в резиденции и многое другое…Разве она не заслужила зваться Богиней Судьбы?
А вот людям на севере я нашёптываю, что Боги – не те, за кого себя выдают. Я повествую об обычной смертной, что вступила в пантеон и руководит стихиями, а люди вскидывают руками и предаются молитвам. Вера одних – крепчает, вера других – стихает. Война – два слога – обрастает событиями и причинами. Мирные решают противостоят истинному врагу. Мирные более не вырезают деревни друг друга, а сосредоточенно двигаются к землям небесного пантеона.
Что касается Луны…ей в это время я дарую сны, в которых всё случается по-другому.
В одну из ночей она видит покойного супруга, в другую – новорожденного ребёнка, в следующую – бывшего друга. Сегодня она возвращается в день смерти Яна.
Женщина
Я возвращаюсь в день смерти Яна.
Лекарь говорит, что возраст, сублимированный с алкоголем и табаком и приправленный сердечными переживаниями – рецептура не из щадящих. Под сердечными он имеет ввиду мышцу, а не чувства, о которых поначалу размышляю я. Всё просто.
Возвращаюсь в день смерти Яна и склоняюсь над его кроватью.
– Ты пришла, – сипло выдаёт он. – Я звал.
Отмечаю посаженый голос: хрип разрезает грудную клетку и голые стены комнаты.
– Долго звал, – колко, но с ласковыми прищуром выдаёт мужчина. – Ты была вправе не приходить.
– Так и есть.
Я знаю, что не пришла.
Сажусь на край постели и, сжав в руках безвольно брошенный по простыне кулак, прижимаю его к губам. Скромным поцелуем украшаю чернильные буквы на костяшках. И уверяю, что рядом.
– Всегда, – рокочет голос. Его слова теряют вес – то ощутимо; становятся лёгкими, слабыми, мягкими. – Ты всегда была рядом со мной.
Утверждаю иное:
– Ты подарил мне год жизни с другим, и с мужем я была счастлива.
– А со мной?
– Нет.
Он хмурится и пускает слезу, которая едва проползает по сухой, полу-сморщенной щеке и впитывается в потную наволочку.
– Только когда не вёл себя как последний… – улыбаюсь и фразу оканчиваю на старом наречии.
– Опять смеёшься, – хрипит Ян. – И даже сейчас: когда я умираю.
– А когда, если не сейчас?
Мы недолго молчим.
– Прости. – Мужчина отрывает вторую руку от простыни и, не рассчитав силу, прижигает ею спину, после чего пытается приблизиться и обняться.
– Самый слабый из твоих ударов, – говорю я.
– Очень смешно.
– Очень.
– Я люблю тебя.
– Нет.
Могла бы принять его признания – ласкающие речи – и дать в спокойствии уйти. Опять это рокочущее и разочаровывающее «могла бы». Однако держу в мыслях: не всем душам следует беспокоиться. Ян устало вздыхает; различаю желанный, полный ехидства, взгляд.
– Что значит «нет», Луна? – переспрашивает мужчина.
– То и значит. Ты любишь себя.
– О, конечно, – издевательски продолжает он. – Добивай старика, давай же.
– Ты не старик.
– По меркам людей – более чем.
– Но ты Бог.
– Веришь в Богов?
– Не верить в зримое..?
Мужчина взвывает.
– Так вот, – продолжаю я, – любишь ты исключительно себя. Ты эгоист, Ян. Ты эгоист и не заслуживающий моего внимания червь.
– Продолжай.
Мы смеёмся. Понимаю, что обстоятельства, ситуация и слова никоим образом не вяжутся с его реакцией. Но мы смеёмся.
Лекарь нашептал об отёке лёгких (Богу Удовольствий о его диагнозе я не сообщила), а потому лёгкие выплёвывали смех вместе с кровью. Вот и правильно, что я не пришла. Мне не следовало запоминать его таковым.
– Раз за разом, – вслух размышляю я, – ты отталкивал и подтаскивал, а, потеряв, не смог принять поражение. Ты эгоист. И я эгоистка. А потому мы не сошлись.
– Добивай, радость моя.
Радость. Моя.
Кажется, тысячу лет не слышала этого обращения. И оно колит. Потрясает, изувечивает. Больше ведь не услышу, а голос из памяти рано или поздно сотрётся.
– Следовало оставить тебя помирать с видом на голый потолок и лопнувшую лампочку, а не эту красоту, – и я показательно жму плечами, указывая на саму себя.
– Красота, да, – соглашается Ян. – Моя.
