– Не твоя.
– Молчи, Луна. Хотя бы сейчас.
– Приказываешь?
И я просыпаюсь.
Сны всегда оказываются снами; назидательное кощунство над разумом и телом. Не фантазируй, Луна. Хозяин Монастыря никогда бы не обронил это глупейшее, ничего не несущее за собой признание на старом наречии.
Сползаю с дивана и сбиваю несколько пустых бутылей подле, едва бреду к столу и там, закуривая, пью из горла очередную саднящую горло дрянь. Спальни я ныне боюсь и ещё несколько недель туда не захожу; тем самым я позволяю инжиру засохнуть.
Случается так, что, покидая кабинет Хозяин Монастыря, встречаюсь с собравшимися (и, соответственно, покинувшими свои комнаты) послушницами и послушниками. Они взирают на меня – опасливо, кичливо и не без надежды. Я ожидаю увидеть рассыпающихся подальше от Монастыря девочек и мальчиков (наверняка хотят спросить, что им делать дальше), но вместо того они встречают меня одним единственным обращением.
– Матерь.
Я не признаю растроганности и чувственности; принимаю бессердечный вид и скупое на эмоции лицо и объявляю, что Монастырь неизменен. Он был, есть и будет. Таков. Правила неизменны. И послушницы, и послушники в нём – как и прежде: в порядке, достатке и красоте. Они могут почтить память ушедшего хозяина доброй мыслью и пожеланием хорошего пути. Пантеон ещё выше принял Бога Удовольствий. И только мне одной было известно, что он пригревал бока в местах погорячее. Как и другие ушедшие знакомые. Аналогично выступлю я.
В честь траура объявляется выходной; девы и юноши в молчании возвращаются в свои спальни и в тишине пребывают остаток вечера. Я же за этот вечер пытаюсь наверстать дела оставившего нас бога.
С того начинается быт и работа.
Тогда приходит новое время.
Я днями напролёт изучаю встречающиеся мне документации, письма и заметки. Я засыпаю с ними и просыпаюсь с ними. Первым делом, изученным оказывается план работы. Начало недели отмечено визитом Бога Войны, а под сумерки следующего дня должен явится Бог Воды для вкушения недавно привезённой послушницы – нетронутой и пугливой. Я призываю последнюю упомянутую и провожу с ней сколько-то времени за беседой. Настраиваю опасливо взирающую на меня кроху и внушаю исключительно хорошее. Затем является гость.
– Беги к девочкам, – улыбаюсь я и выпроваживаю юную, а затем встречаюсь с надменным лицом подоспевшего господина.
– Бог Войны, – представляется он и без приглашения заваливается в кресло для посетителей.
На пороге выстраивается охрана в количестве двух детин. И это не моя охрана.
– Богиня Солнца, – представляюсь я и захлопываю раскрытую подо мной книжонку. Как вдруг, опомнившись, добавляю: – И, по совместительству, Хозяйка Монастыря.
Лицо мальчишки – а Бога Войны возрастом старше и не окрестишь – обнажает улыбку и неслышно смеётся. Хохот его нарастает и оказывается подхвачен прибывшими.
– Твоё эхо или защищающие тебя люди, Бог Войны? – придираюсь я.
– Что за шутка? – восклицает он. – Когда я смогу повидаться с Отцом этого дела и места? Истинным хозяином…
– Земной Бог Удовольствий оставил небесный пантеон, – спокойно объявляю я.
– Злая шутка, верно? – вспыхивает мальчишка. – Немедленно! Я желаю видеть здесь этого старого черта!
– А я-то как желаю, чтобы дела свои решал он сам, – ехидничаю следом. – Но это неисполнимо. Отныне Монастырём и всеми связанными с оставившим наш мир Богом делами занимаюсь я. И лучше вам признать это как можно раньше.
Обиженно фыркнув, гость покидает кресло: он смотрит – пренебрежительно и неодобрительно – и объявляет:
– Тому не бывать!
– Если вы не намерены решать запланированные на сегодня дела (а, поверьте, у меня забот много, однако я выделила часы для приёма), оставьте Монастырь до грядущих времён. Или до осознания и принятия одной простой мысли: теперь это место принадлежит мне, точка.
– Я выдворю тебя отсюда, – брызжет Бог Войны и резво отворачивается.
– Бог Удовольствий однажды сказал то же самое, – шутливо бросаю я и угощаю саму себя выпивкой.
Разумеется, того не было. Но лицо – о, лицо! перепугавшегося юнца – стоило любых слов. Он понимает и принимает угрозу, а потому в спешке покидает стены Монастыря.
И какие дела могли связывать его с Яном?
На следующий день в указанный час пребывает Бог Воды. Он с опасением и уважением здоровается, противно причмокивает руку и переваливается с лапы на лапу, двигаясь вдоль коридора. Я, приняв то за норму, порываюсь следом. У красных тканей мы замираем. О, точно… Эта паршивая традиция в роли Хозяина Монастыря: провожать мешок уродства, старья и похоти к невинной красоте. Девочку, с которой мы беседовали днём ранее, выдворяют из спальни. На ней приятная атласная сорочка. И – будь ты проклят тысячу раз – Бог Воды лапает юную, сместив краешек тонкой ткани, на глазах у других – напыщенно-красивых – послушниц. Они изводятся и бросают многозначительные взгляды, дабы в последующем важный господин обратил внимание на них. Но это – опытные и выдрессированные, дитя же – под моим боком – багровеет и едва не пускает слезу. Ей противно. Ей страшно. Ей нет четырнадцати. Мне противно. Мне страшно. Боги, что я делаю?!
– Приятного вечера и хорошего отдыха, – услужливо протягиваю и киваю на красный балдахин. – Всё во имя богов. Примите этот дар.
Воодушевленный Бог Воды теряется за тканями, уводя следом девочку.
Я нещадно её обманула. И не будет ни удовольствий, ни порядка (в голове – так точно). Он надругается над несчастным телом и отшвырнет как очередную. Ей придётся терпеть липкие прикосновения, скрюченное от удовольствия и собственной хромоты лицо, гадкое дыхание и тысячу иного.
И я, возвратившись в кабинет, молюсь за Гелиоса.
Сама судьба одарила меня благим, хотя я всё это время удручающе вздыхала и помышляла об обратном.
Спасибо (вопреки здравому смыслу и общепринятой норме), Гелиос.
Так начинается моё торжество на месте Бога Удовольствий, так начинается монастырский быт. Я проникаюсь делами и всё быстрее и неосторожнее нахожу тысячи и тысячи подтверждений тому, что Ян промышлял не только послушницами. За его плечами скопилось немало грехов; и как он тянул подобную ношу?
Хозяин Монастыря занимался транспортировкой различных веществ, продажей людей, хищениями и разорениями деревень, заказными убийствами и прочими прелестями века. Легче, кажется, было перечислить то, что он не делал, нежели обратное. И о нём – как выразились бы люди былых времён, на старом наречии – можно книгу писать: о всех этих бесконечных похождениях и ужасах. Он заплутал – несчастный; вот только перипетии лжи, денег и ужасов оплели его с головы до ног и не позволили более отпрянуть от работы. Он занимался всем и сразу. Он издевался и над собой, и над окружающими.
