– Ты здесь. Вкушай жизнь на поверхности, вкушай Новый Мир. Ты достойна, ты здесь. Уже.
Говорю:
– Сваи, что держат Новый Мир, крепки. Дома, стоящие друг на друге, тоже крепки. Слабы люди, отец, они хлипкие. Они пускают трещины в наших строениях и разрушают созданное иными, сильными. Я не хочу быть тем, кто причастен к разрушениям, не хочу губить. Я хочу быть Создателем.
– Будешь. Однако всё падёт, дочка, рано или поздно, и ты – увы – не воспрепятствуешь тому.
– Но…я буду пытаться…
– Падёт всё, – настаивает отец. – В твой век, век твоих детей или спустя десятки. Любую империю ожидает крах, любого властителя – свержение, любую возведённую башню – падение. Верить, что именно мы исключение – абсурд.
– Для чего мы стараемся? Чтобы пасть и быть уверенным в том? Чтобы умереть, не оставив за собой даже шлейфа прекрасного?
– Мы живём, Карамель, потому что другого не остаётся. Мы стараемся не для будущего, для себя. Будущее заведомо пало, избрав властителями нас, мы это поняли, однажды. Те люди сотни лет назад тоже не смели прогнозировать наплывшие на них беды, они строили светлые мечты о прекрасном завтра. И что с того? Где они? Под пятами построенных нами зданий?
Качаю головой.
Нет-нет-нет.
Не хочу слушать, не хочу принимать.
– Начти жить настоящим, Карамель! – утверждает отец. – Иначе упустишь его, а потом осознаешь, что и за будущим не угнаться, на то оно будущее. Сила, детка, и желание к созданию – также губительны. Ты не ослышалась: стремление создавать, бывает, ведёт к разрушениям.
Только и бросаю:
– Враньё.
Мужчина замирает.
– Ты учил другому, – добавляю я. – Днями и даже годами ты говорил иначе.
– Не понимаю тебя, дочка, – кивает отец. – Это то, с чем ты можешь справиться. Подстраиваться – вот, что должен уметь любой житель Нового Мира. Каждый житель.
Выдаю нервный смешок:
– Я думала, мы создаём лучший мир и заставляем подстраиваться других, не понимающих и не следующих высшей цели. А мы-то перед кем пресмыкаемся?
– Всегда найдётся рыба покрупней.
Этой рыбой оказывается сам город. Живой. Дышащий.
Я спрашиваю:
– Это ты предлагаешь? Сделать вид, что ничего не произошло? Отсеять одни мысли и убеждения и посеять иные? Ныне угодные тебе, потому что раньше были угодны другие? Предлагаешь перепрограммировать себя, так просто?
Отец пожимает плечами и гордо произносит:
– В чём беда, однажды ты сделала это.
Не терплю, когда он напоминает или пытается пресечь этим фактом из биографии.
Отец выпаливает:
– Может, мир не так уж хорош, но он и не так уж плох. Мы сами создаем свою реальность, но не все сопутствующие обстоятельства и условия контролируемы нами. Новый Мир – большой механизм, а мы в нём – шестерёнки, часть системы. Даже поломка единой детали несёт последствия, Карамель, несёт общественный резонанс.
Спокойно соглашаюсь.
– У тебя щёки красные, – отмечает отец. – Ты долго стояла на улице или плакала?
– Второе, – сухо отвечаю я и роняю взгляд в стол.
– Над этим поработай, дочка, чтобы я мог гордиться тобой. Ты – величайшее творение: моё и этого города. Будущее Нового Мира – в твоих руках. Новый Мир достанется тебе, когда ты будешь готова, когда я увижу это.
– Пока не видишь? – уточняю и пытаюсь посмотреть в глаза отца.
– Пока я вижу красные от слёз щеки. Не позволяй другим заметить: хищные рты всегда захотят занять твоё место, прожить твою жизнь. Не позволяй.
Киваю.
Отец расслабляется: и в позе, и в голосе.
– Я могу что-то сделать для тебя, дочка? Прямо сейчас?
– Избавься от подружки матери, пускай не работает там.
– Она потеряет работу, статус и жизнь на поверхности, ты уверена в своей просьбе?
– Голдман не испытывают сомнений, ты оскорбляешь моё имя, спрашивая об этом.
– Больше ты не услышишь о ней, – спокойно говорит отец, хотя я ощущаю распирающую его гордость от услышанного. – По пути на работу заеду в Академию: поговорю в Администрации о твоём вынужденном отсутствии на уроках и безалаберном присутствии в академических стенах некомпетентного работника.
Не знаю, стоит ли мне благодарить отца.
– Можешь идти, – вместо «спасибо» слышит он. – Дальше я сама.
– Пожалуйста, дочка.
Отец покидает кабинет.
Наблюдаю через окно, как он садится в оставленный на посадочном месте автомобиль. Стоило вырывать отца с рабочего места? Определённо. Краткая беседа вела к колоссальным переменам, имела колоссальный смысл.
Ладно, придётся заняться уроками. Как бы я не отталкивала то ненавистное эссе по философии с грохочущей темой бедности, написать его придётся. Иду в свою спальню и валюсь за дубовую дверь, упираюсь в неё головой и проговариваю: «Бедность…бедность»; слоги падают на макушку и сплетаются друг с другом во что-то мерзкое и некрасивое. Бедность. Дядя говорил: «если не можешь себе что-то позволить – значит, не заслужил». Процитировать его?
Миринда объявляется часом позже: подаёт сготовленный обед. Я не указывала и не просила, а потому её внимание должным образом льстит. На стол приземляется поднос с почти прозрачным напитком в гранённом стакане и белой тарелкой, с которой на меня приветливо взирает кусок веганского мяса, оранжевые брызги окантовкой сбегают по нему и кайме посуды. Расправляюсь с блюдом: не помню, когда последний раз испытывала такое блаженное удовольствие от пищи. Стресс стимулирует.
– Позвони в дом Дьюсбери и пригласи Ромео, – кидаю я вслед уходящей женщины.
– Будет исполнено, мисс Голдман.
Слышу, как вскоре из Академии возвращается Золото. С работы – ещё позже – приезжает отец. Наконец, приходит Ромео. Не встречаю – поднимается сам под пристальным наблюдением служащей.
Признаться, я редко зовут гостей (если не лукавить – никогда). Ромео заходит в спальню и осматривается (до этого бывал лишь в гостиной).
– Сегодня вышло некоторое недоразумение, – начинаю я.
– Твои ложные обвинения, – кивает Ромео.
В секунду хочу кинуть ему подносом в лицо. Мне не нравится эта формулировка!
– Ага, – скрипя зубами, выпаливаю я и прошу сесть.
Честно признаюсь в произошедшей с психологом беседе, последующим признании матери, беспокойствах сестры и разговоре с отцом. Я могу доверять Ромео. Не стоило обижать его, думая об ином…
– Значит, – после всего улыбается юноша, – ты позвала меня, чтобы извиниться?
Извиниться! Ужасное слово!
