Прощаюсь и возвращаюсь в ресторан. Как же холодно… Зал шумит, гудит – коридор к нему пустует, но отдалённые беседы гостей пружинят от чёрных стен. Бегло оглядываюсь и хочу зайти под прицел камер, но тучный силуэт накрывает и, прихватив за руку, волочит в сторону. Не издаю ни звука – дядя! – и спокойно следую: замираем у гардины. Дядя гудит:
– Вся в свою мать, что за поведение?
Не поняла.
– Так мы с тобой договаривались, Карамель? Вспомни, кто ты!
Что значит «вся в свою мать»? Не поверю, что самка богомола была бунтаркой и провокаторшей. Или таковой она и была, а потому девиантное поведение перешло по генам? Не верю!
– Слышишь меня, Карамель? – восклицает дядя. – Скажи хоть слово, слышишь?
Повторяю за ним:
– Вспомнить, кто я.
– Будь добра.
Дядя кивает и отпускает, велит следовать в зал.
– Но я не знаю, кто я, – кидаю в спину.
Мужчина оборачивается:
– Чего?
– Не уверена.
– В том, что ты Голдман?
– В том, кто я такая. Я запуталась, дядя.
– Нет, тебе кажется. Здесь душно, оттого мысли вьются друг с другом подобно мостам в Новом Мире, верно? На самом деле всё тебе известно, Голдман.
Подобно мостам…Зачем он сказал про мосты? Чтобы я сосредоточилась, наверняка.
– Верь только семье, Карамель.
Спорю:
– Но семья ни мне, ни в меня не верит.
– Пускай сбросится с крыши любого дома тот, кто это сказал.
– Отчего ты решил, что эта чья-то мысль, а не моя?
– Я знаю свою племянницу, знаю дочь моего брата, знаю её родителей, знаю её воспитание, знаю её нутро, потому что проходил через то же самое. И это не твоя мысль, Карамель. Любое влияние извне пагубно, сохраняй тишину на сердце.
– Кто такая Сара? – выпаливаю я.
Дядя теряется. Пугается, волнуется, спешит собраться. Эмоции волной накатывают на него, затем теряются – впервой наблюдаю такую реакцию. Не даёт повторить вопрос, швыряет вполголоса:
– Ни одна камера не должна записать это, Карамель.
– Ответь, или я сбегу.
– Возьми себя в руки, так нельзя говорить.
– Отвечай. Иначе я развернусь и оставлю вас здесь.
Дядя быстро хмурится.
– Действуй умно, – говорит он, – и рационально подобно родовому имени «Голдман». Не совершай ошибок, Голдман.
– Вся неделя в ошибках…
– Из-за кого?
– Из-за меня.
– Ты никогда мне не врала.
– И ты от меня ничего не скрывал. Но что-то поменялось, верно?
– Я расскажу, когда смогу.
– Неубедительно. Говоришь так, чтобы я не сбегала…
– Я могу вас познакомить вас с Сарой.
– Значит, тоже её знаешь…И отец.
Задумываюсь. Пугаюсь сама. Восклицаю:
– Как же познакомишь, если она бегает внутри стен психиатрического отделения Картеля? Отправишь к ней?
– Успокойся, Карамель, у тебя глаза на мокром месте.
– Все от меня что-то скрывают, это выматывает.
– Взаимно, не замечала?
Прижимаю кулак к переносице, растираю её, дабы убежать от головной боли.
– Сколько таблеток полагается пить по утрам?
– Ты серьёзно, девочка?
– Похоже, что шучу?
– Четыре.
– Я принимаю пять, почему?
– Не может быть.
– Пять таблеток подряд, от этого у меня мозги плывут?
– Нет, не от этого. – Качает головой. – А от того, что ты пытаешься расковырять старый гнойник.
– Почему их пять? Тебе известно, хоть сейчас не ври. Тебе известно, что я подопытный кролик отца? Зови меня испытуемый номер-идеальный-гражданин-Нового-Мира, слышал о таком? Тебе известно, что отец за кошелёк какого-то финансиста отдал меня в будущем в его жёны? А что Ромео требовался лишь для охраны, роднящейся с опекой?
– Иногда великая возможность проявить чувства – уберечь от правды. Мы всеми силами пытаемся выстраивать лучший мир вокруг тебя и для тебя, Карамель.
– Почему таблеток пять?
– Самка богомола отгрызёт мне голову, если я признаюсь, уж поверь. Спроси сама.
Вруны.
Шуты.
Предатели.
– Девочка моя, не плачь. Всё наладится, обещаю.
Перебиваю собственные накатывающие слёзы:
– За всё время, что в моей жизни начала происходить какая-то путаница и неразбериха, мы поговорили единожды, хотя ты знал: мне требуется твоя поддержка, дядя, твоя совет – как всегда. И ты пропал. Ты молчал. Не объявлялся. Даже в день рождения тебя не было…
– Об этом говори тише.
– Что за дела?
Молчит.
– Я найду, кому задать эти вопросы, чтобы получить реальные ответы.
– Не вздумай. Не распространяйся о семейном.
– На самом деле всем известно, какие мы сволочи, дядя. Под видом благочестия мы наполняем город пороком. Эта постановка, этот цирк, это представление – всё жалкое и тошнотворное.
– Я лично перережу глотку тому, кто донёс до тебя эту мысль, девочка.
– Ты сумасшедший.
– И ты. И каждый здесь, уже поняла. Но будь тише – возвращайся в зал, отыгрывай роль благочестия, а вечером мы поговорим. Я расскажу тебе всё, ничего не утаю. Договорились?
Даже в такой момент он пытается заключить сделку…
И вдруг я вижу объявившийся в зале Патруль Безопасности. Серая форма двигается за спинами гостей: все заминаются, успокаиваются – не отпускают бесед, но ведут их осторожней, осмотрительней, тише. Сердце колотится, едва не выпрыгивает. В голову – макушку – отдаёт температурный удар. Что это значит? Патруль Безопасности озирается и заискивает по сторонам. Отец – его отдалённая спина – беседует с одним из представителей Палаты Безопасности.
– Лжец, – говорю я.
– Верь семье, девочка, – заключает дядя и наблюдает, как я отступаю назад.
Покидаю ресторанчик и несусь к парковочным местам. Каин – как и предупреждал – сидит в машине, наблюдает за водной гладью.
– Валим отсюда, чтоб тебя, – говорю я, заваливаясь на место подле водителя, хотя обычно езжу на пассажирских диванчиках. Обычно. Но вся неделя какая-то необычная. Понедельник был хорош, если бы не проклятое видение; после него всё пошло наперекосяк.
– Мисс Голдман, куда сегодня? – решает позабавиться Каин, а затем видит полные слёз глаза, извиняется и напряжённо поднимает автомобиль в воздух. – Прости, не думал…прости.
