– В книгах писать нельзя, – говорю я девичьей спине, укрывающей какие-то действия. – Ты ведь не делаешь этого?
– Нет, – интонацией попавшейся пройдохи отвечает Луна и в которой раз поднимает на меня прелестное личико.
– А карандаш тебе зачем?
Девочка медлит.
– Зачем?
– Это оружие.
– Оружие? – переспрашиваю у спокойного лица и получаю грифелем в бок.
Усмиряю жену и беседую с ней о том, что книги – многовековые ветхие гиганты – требовали более трепетного отношения.
– Ровно как я, – зудит Луна.
– О, солнце моё, ты – вообще отдельная история, которую я никогда не смогу вычитать от и до.
И тут она замолкает, и лицо её принимает меланхоличный вид.
– Тебя напоить чаем? – предлагаю я, дабы скрасить накатившую грусть.
– Не хочу, – хмыкает девочка и задирает нос. Очень показательно.
– А если я сам его приготовлю? – спрашиваю вслед и бегло касаюсь черничной макушки.
Луна нависает над книгой, а через секунду-другую запрокидывает голову и восклицает, отчего я ещё не на кухне. Под её лепет и собственный смех удираю за чаем для капризного ребёнка и очаровательной души.
Она сводит с ума.
Определённо.
Разгуливает по дому в выходном платье – жёлтом; обнажая щиколотки и запястья. Пританцовывает, поёт. Наблюдаю за её ребячеством, а потом, не выдержав, приближаюсь и беру за руку. Рано… Вмиг холодеет и усмиряется, притупляет взор и речи и одурманено смотрит из-под опущенных ресниц. В эти моменты она кажется ещё более прекрасной.
И я вертляво спрашиваю, не хочет ли девочка прогуляться по саду, и девочка вертляво отвечает, что из своих многочисленных дел готова выдрать клок времени и уделить его мне. И вот она сидит на лужайке и смотрит на воду, а я, собрав пригоршню черники, ступаю навстречу. Во вмиг сложенные ладони ягоды не переправляю; говорю, что угощаться не позволю – угощу сам. Крохотная черника запрыгивает в рот, и мы смотрим друг на друга обоюдно неясно, неопределённо (что не может не нравиться). Её внутреннее спокойствие оказывается потревожено. Ещё и чем…Закатываю вторую ягоду в рот и улыбаюсь. Наивность и позёрство сменяется озорством и лукавством. Я вижу метнувшийся взгляд – нет, уже не девочки – женщины, что раскусывает чернику и меня самого. Луна рассыпает ягоды и, окрикнув, убегает в сад. Смеётся. Протягивает моё имя – с пару раз – и вязнет в плотных кустарниках. Она и раньше так делала – пряталась, забавлялась, но никогда перед этим не награждала выпытывающим взглядом. Это был взгляд женщины, понимающей, что её перестают понимать. Это был взгляд женщины, осознающей свою привлекательность и желающей этой привлекательностью воспользоваться.
Я последовал.
Луна – тот ещё лакомый кусочек. Её стоило ожидать и выжидать. Она никогда не порывалась с чувствами первой и потому чувствами её не нагромождал я. А это поведение – новое, не опробованное – знаменовало нечто, давало подсказку. Она сама указала: велела последовать, изловить.
Певчий голос Луны гуляет по тропам сада и стенкам лабиринта. Я огибаю одно дерево за другим, теряюсь меж бесконечно-свисающими ветвями, но – в конце концов – упираюсь в прячущийся силуэт или ускользающий угол платья. Под ногами её хрустят осыпавшиеся листья, под ногами её разрываются перезрелые и опавшие плоды. Я наступаю на один из них – прыскает; противно-мягкий.
Луна, не удержавшись, хохочет и прячется за аркой из роз. Лабиринт изучен ею хорошо, но мною он построен, а потому я мечусь к хвойной роще и наблюдаю за движениями супруги со стороны. Она, притаившись, пытается выслушать должные её преследовать шаги, но то не происходит. Потому озирается и едва слышно подаёт голосок. А затем устремляется по колючему хрусту мелких сучьев в сторону хвойных. Что и следовало ожидать. Луна, подхватив подол платья, бежит – сама того не ведая – в мою сторону, оглядывается через плечо и – попалась! – влетает в объятия.
– Так нечестно! – радостно взвывает девочка и пытается вырваться.
Но я хватаю её запястья и, прижав их к груди, целую добрую улыбку.
Луна отвечает на поцелуй.
Девушка
Перед отъездом Сибирия сказала:
– Ты как чёртов уголь. Кусок чёрного марающего и с истлевающей основой.
– Ты красноречива, сестра, – ответила я. – Однако гласность свою направила на утеху порочным богам и выражаешь стонами. Молчи же.
Об этом я вспомнила в тот момент, когда увидела на зеркале в моей спальне зияющую надпись с призывом покинуть резиденцию Солнца. Конечно, сам призыв выглядел немного иначе: не так многословно и красиво.
«Убирайся».
Я рассматриваю горе-попытку вытравить меня из дома и, опосля, расхаживаю вдоль комнаты. Мимо спальни проносится корзина для белья.
– Патриция! – равнодушно обращаюсь я и наблюдаю за мелким семенящим шагом девицы. – И зачем это?
Служанка впирается непонимающим взглядом; тогда я повторяю:
– Зачем ты это сделала?
– Сделала что? – не без игры выпаливает упомянутая.
– Сделала то.
Патриция разводит плечами, а швыряю в неё:
– Ты же не настолько глупа, чтобы не понимать: в доме из слуг только ты и глухонемой ремонтник, пропадающий исключительно в гараже. Кто бы мог оставить это в моих покоях? Или ты в самом деле глупа?
– Чем же ты отличаешься от нас? – шмыгает девушка и лицо её багровеет. – Чем отличаешься от моего брата, от меня самой? Мы куда ближе тебе, чем все эти важные господа. И Патрик был намного ближе, он рассказывал о…
– Патриция, – перебиваю я, – смени тон и обращение, иначе я позову мужа.
– Что с того, хозяйка? – язвительно. – Мы были здесь задолго до тебя и принесли этому несчастному божку необходимое увеселение. А ты? Патрик говорил…
– Тот обезумевший и изгнанный? Повторюсь, Патриция, хотя повторяться не люблю. Ещё слово – и я зову мужа. Дальше с тобой дела будет решать он.
– Как и было до появления бессмысленной жены, – зудит служанка.
Так они, значит, говорят за спиной.
– Чего ты добиваешься?
А девушка в ответ молчит. Конечно…Киваю и медленно отступаю к дверям.
– Об этом ты не подумала! – объявляю я. – Как не подумал твой брат и был повинен и изгнан. Прихоть сердца, верно? Обида за обиду.
– Он хотел открыться, – досадливо швыряет Патриция, – хотел признаться в чувствах близкой к нам, но ошибся. И оказался выдворен человеком, попросту купившем себе очередную игрушку.
– Тебе лучше замолчать.
– Разве так делается? Разве должно? Мы, хозяйка, старого порядка люди, мы былого мира придерживаемся. Когда продавали и покупали вещи, но никак не людей.
