Сейчас я отмечаю, что извинения свои он так и не принёс – извиняться было не за что (как просить прощение за сделанное на трезвый ум и осознанно? за личное желание и убеждение…?). Он выплюнул «мне жаль» для утешения; жаль ему не было – он сделал, что хотел. А я выплюнула в ответ:
– Кто мы?
В мире Хаоса и друг для друга.
Ян велел подойти, и я послушалась. Осторожно касаясь талии, он пододвинул меня ближе к окну. На сухом горизонте танцевала рыжая пыль. Вихри песка обнимались и толкали друг друга, а пепел мрачных городов – вечно горящих коротышек – едва долетал до нас. В этот сезон крохотные деревни, направленные на производство, горели. Моя деревня – нефтяников, в нескольких днях пути – высыхала и трескалась, эти же – с остатками лесов и с домами из старого перегнившего дерева – танцевали в пепле.
Я смотрю и на пыль, и на песок, и на пепел.
– Вот мы, – сказал мужчина.
Вечно-танцующая образина. Безобразие. Оказывается, беда человечества заключалась в самом человечестве.
Я посмотрела на грустное лицо близ меня и – по воле одурманенной в очередной раз головы – приложилась ею же к груди. Руки сцепились у меня за спиной, а пальцы впились в несколько позвонков.
Ему не было жаль, потому что он ничего не терял.
Я была рядом.
Объезжаем Полис дугой. К вечеру город пестрит огнями: пыль оседает, поднимается туман. Возможно, идёт дождь: там он в действительности – далеко от иссушенных дочерних деревень – бывает.
Ману рассказывала, что городские – жестокие сквернословцы, обезумевшие дикари и безнаказанные убийцы. На улицах властвует произвол; дороги сжимают под собственным прессом контролирующие секторы города группировки, контрабанда проползает меж оголённых плеч, а люди рассыпаются под веществами и сношениями. Полис уродлив. Там живут нечестивые, там живут Люди. На мой вопрос, для чего построено это место, Ману отвечала: чтобы собрать зверинец воедино и – когда-нибудь – изничтожить его.
– Ковчег, который следует потопить, – говорила женщина.
Я думала, небесные боги живут в черте Полиса, а – оказалось – они живут на его окраинах (каждый на своём участке, отвечая за свои дела, неся определённые функции). Бог Воды, например, живёт близ дамбы, чтобы решать рабочие вопросы по мере их возникновения (да, Бог – лишь профессия; название, слог). Богиня Плодородия живёт на землях с устойчивыми посевами, дабы приезжие гости наслаждались видом царствующих колосьев пшеницы и кукурузы (хотя все знали, что она бесплодна и земли её – тоже).
А вот люди, живущие в Полисе (с рождения или однажды забредшие туда), Полис уже не покидали. В том была их вера. В отличие от деревенских послушников, читающих молитвы земным богам (Почве, Влаге, Зерну и прочим), они обращались к небесному пантеону и высоко почитали его звания, отчего не рвались на исследования и на чужие территории не забредали.
Неверующие в городе не встречались. Если в Полисе объявлялся неверующий – он моментально исчезал. Никаких движений – пропагандистских касательно религии – не было. Все верили в откровенно плюющих на них богов из небесного пантеона и презирали деревенских за их неразумность (ибо земные боги не были зримы; они – лишь понятия, плавающие в воздухе: несуществующая масса). Небесными же выступали важные господа. С ними можно говорить. Их можно увидеть.
И вот мы объезжаем упомянутый Полис. Конвой трясётся от гальки под колёсами, я трясусь от страха перед неизвестным.
– Продай меня, – умоляла я. – Отдай в жёны. Не хочу здесь находиться, не могу быть в Монастыре.
– Ты подписала договор.
– Со мной ты заключил ещё один, – настояла я. – Вот здесь. – И прикоснулась к его груди. Руки задержала на теле, а затем – впопыхах – утаила в карманах платья. – Я прошу тебя, Ян. И могу просить, потому что мы с тобой не чужие друг другу люди.
– Вот ты как заговорила. Кошка, – причитал мужчина. – Научилась…?
– Отдай меня в жёны. Продай ещё раз – контрольный.
– Зачем?
Действительно, Ян?!
– Не хочу находиться в Монастыре, – повторила я и следом пустилась в объяснения. – Не хочу быть с другими. Не хочу ломаться под иную норму. Не хочу быть в системе.
– Только поэтому?
Он знал истинное положение дел, так отчего не унимался и пылил? Нашей общей скорби было недостаточно?
– Давай, говори, – провоцировал мужчина. – Ведь мы не чужие друг другу люди.
На издевательство я закрыла глаза. И вместе с тем я закрыла их на признание:
– Не хочу видеть тебя. Вот так просто.
– Это ли просто? – бросил раздосадованный голос.
– Каждый раз, день ото дня, секунда к секунде мне, Ян, паршиво, когда мы встречаемся. И я не хочу тебя видеть, не хочу знать, не хочу даже помнить.
– Помнить ты будешь.
– Надеюсь, что ссадить станет меньше, если ты окажешься дальше.
– Значит, ты не простила меня, – улыбнулся Ян. – И не простишь.
Улыбнулся, потому что ничего другого не оставалось. То не было радостно, не было грустно; было никак: уголки жалко и жадно поднялись (словно подтянувшиеся нитями) и жалко и жадно расслабились.
– Никогда, – в который раз призналась я, хотя не слышала этих чёртовых извинений. – Поэтому прошу отдать в жёны. Устрой торги: выстави свой лучший лот, давай. Я знакома лишь с одним, если то важно…
– То важно исключительному тому одному. А твой, вот так совпадение, в жёнах не нуждается. – Ян задумчиво упёрся кулаками в подбородок. – Разве ты хочешь стать…? ты разродишься, радость моя, в первый год, во второй и так следом каждый; и каждый год ты будешь терять свою красоту. Этого ты хочешь? А быть одной из десятков и сотен ты согласна?
Он говорит о многочисленных жёнах (среди небесных богов многожёнство – не грех; среди простых смертных – вероятность казни).
– Я и здесь буду одной из десятков и сотен. Но здесь я буду продаваться раз за разом, там – единожды.
– Не хочу я.
– Что?
Ян выглядел поникшим. Уставшим, рассерженным, взъерошенным, тоскливым, недовольным и ещё, и ещё, и ещё…Он запечатлел на себе всю скупость наших насыщенных и насыщающих отношений.
– Не хочу я отдавать тебя кому-либо, – оттолкнул от себя мужчина и приложился к бутыли, которую до этого пытался игнорировать, однако выбитая пробка как бы подначивала: «вопрос времени».
– Следовало думать об этом раньше, – сказала я.
– Думал.
– Но соблазн оказался слишком велик, да?
– Не напоминай. – Возможно в его следующем вздохе отразилось раскаяние. – Не вскрывай рубцы, Луночка.
И я ужалила, как только смогла (а яда скопилось достаточно), воскликнув, что он продал меня, отдал и предал. И Ян перебил оправданиями и ответными криками, что никого он и никогда не предавал, ибо в верности и защите не клялся, а на озвученную некогда просьбу выдвинул беспрекословный отказ.
