– Когда ты успеваешь всё видеть, если видишь лишь меня? Я твоё солнце, зри.
Девичьи руки ласкают тело и подбираются к душе. Лукавая, змеиная; я обращал её в желаемое, она напитывалась необходимым. Детское озорство в секунду сменялось женской обольстительностью – такой тягучей, сильной, роковой. Она смотрела – опасно, удушливо – и роняла к ногам. А через мгновение хохотала и била по плечу.
– Смотри на меня, – приказывает Луна. – Смотри на солнце своё и позабудь иных. Сделай благое дело, – вдруг смеётся, – добавь азарта для следующих бесед, окати первый этаж смятением и сплетнями, вызволи для них ящики спиртного и злые языки.
Она обхватывает ногами торс и цепляется руками за спину (дрожащая, ласковая); подхватываю её и, прижимая, уношу с балкона.
Луна велит – своими движениями, истинно – ступить к кровати и нежно опустить. Накрываю следом и целую покрытые тканью плечи, но – удар! мысль! – отстраняюсь и резво отхожу. Наблюдаю испуганные глаза. А мгновением ранее почувствовал дрожащее тело; потому отступил. Она не готова. Делает то из-за взглядов иных смотрящих или из-за собственной досады после бесед. Назло Хозяину Монастыря, который хотел обладать ей и не смог. Назло мне, который не хотел обладать ей и заполучил. То были не страсть и желание, девочка к ним не готова: навязанное мнение, стереотип, тоска. А ещё это проклятущее сестринское платье…Как его снять, если ткань некогда облачала самую недоступную из существовавших в пантеоне богинь?
Отшучиваюсь о спектакле и спешу накинуть пиджак. Она не готова. Не готов и я.
– Я разговаривала с Богом Смерти, – признаётся Луна. Всё-таки добиваюсь её признаний! Ненамеренно, уже не желая того. Обращает свой взор и бросает ядовитое: – Просил передать привет.
– Передала? – издеваюсь я.
– Не хочу этого делать.
К глазам её в который раз за сегодняшнее утро накатывают слёзы. Либо она ощущает, либо знает.
– Почему после разговора с ним на душе так тревожно? – спрашивает Луна и обнимает себя за колени.
– На душе или на сердце? – спрашиваю я и сажусь подле.
Едва касаемся плеч. Мы оба понимаем, что это значит. Чувствуем.
– Не хотела с ним говорить вовсе.
– Но говорила.
– Я защищала нас.
Смотрю на горделивое личико.
Это правда.
– Расскажи о нём.
– Нет смысла. Человек, который не верит в силу второго, не объяснит, отчего сотрясаются другие.
Луна…
– Его боятся? – спрашивает девочка.
– Боятся и опасаются. Беседы напрасные не заводят, на празднества не зовут, к прибытию относятся скептически. А ещё слагают легенды и верят в приметы.
Смеюсь:
– Боги, да!
– Например? – выпытывает девочка.
– Не упоминать имени, иначе он наградит визитом.
Луна задумывается и – словно бы – что-то вспоминает. А я вспоминаю (до меня доползли слухи), как сам Ян, прознав о приближении Бога Смерти, направил девочку в покои Ману. Весть эта дошла до меня из-за формата просьбы: он вымаливал то на коленях, в монастырском саду, под пристальным наблюдением десятков послушниц.
– Я не верю в приметы, как это случается с Хозяином Монастыря, – обращаюсь к жене. – Он прятал тебя в Монастыре от глаз Бога Смерти, знаю. В том ещё одно несносное поверье. Бог Смерти не может забрать того, кого не видел в лицо. И Бог Смерти не видел тебя.
– Сегодня урвал целый разговор.
– Это ничего не значит. Приметы, поверья, сказки – всё глупости, говорю же.
– Ян – верующий? – прыскает со смеху Луна. Ядовито, неприятно. Напоминание о душегубе всегда отравляет её: доброе лицо и ласковый нрав оказываются очернены.
– В отличие от твоего мужа-атеиста.
– Что он, что ты? Не сравнивай! – велит девочка.
Укол приводит в чувства. Она встаёт с кровати и наступает, равняется и с преисполненными уверенностью глазами, продолжает:
– Он разрушает и смысл его жизни в торговле на мясном поприще. Ты же созидаешь и спасаешь.
Вздыхаю:
– Так было не всегда.
Должна знать…
– А мне плевать, понял? Сейчас ты такой.
Разве же? Не скажу, что в действиях моих не было умысла и эгоизма.
– Сейчас такой и, кажется мне, жена твоя никогда не сможет отблагодарить супруга за свершённое: за явленные возможности, за покрытые истины, за красоту мира в его доведённой до безобразия форме, за мудрость и понимание. За всё это.
– Мы с тобой не на рынке, Луна, – ругаюсь следом. – Принцип отношений в абсолютно от сердца идущем желании осчастливить другого. Без мыслей о взаимном.
– Но я желаю твоё добро приумножать, желаю тобой отданное воздавать в тысячекратном объёме.
Так она говорит о любви из старого наречия. И слова её, связываемые в плотные узлы, ласкают слух и треплют воображение. Говорит она складно, ловко, умно, размашисто. Мне льстит мысль, что девочку обучал я. Но, не могу не признаться, напитывалась знанием и рвением она сама. Раскрытие таланта у талантливого – заслуга учителя или ученика?
Ловлю девичье лицо и прошу выслушать:
– А ещё, Луна, позабудь единственно существующую истину мира, в котором мы живём; давай вообразим свой и свои. Позабудь, что тело – возможная и удобная валюта, и никогда ею не расплачивайся.
– О чём ты?
Кажется, в самом деле не понимает. Надумал…? Может ли девочка сейчас оскорбиться?
– Ты не должна мне, – объясняюсь резко. – Ничего не должна, запомни. Будь собой.
– Прости, если спровоцировала подобные мысли.
Взаправду извиняется…?
– Но целовать, – колит следом, – желаю от прихоти сердца, а не для прихоти головы. Я с тобой не в благодарность, Гелиос. – Гордый взгляд ударяет пощёчину; я восторгаюсь её самолюбием и уверенностью. – А потому что выбрала.
Улыбаюсь прекрасному суждению. Не могу назвать её выбор отсутствующим выбором, ибо девочка эта могла свернуть горы и сразить любое сердце.
– Я выбрала тебя, – говорит Луна. – А ты выбрал меня. Боги подсобили нашему союзу, – лицо берёт хитрый прищур. – Мне хорошо с тобой, разве этого недостаточно?
– Только этого и достаточно, – соглашаюсь я.
Мы собираемся и покидаем резиденцию Бога Жизни. Девочка, наперерез шагам, восклицает:
– Почему же мы не поздоровались с хозяином устроенного приёма?
Признаюсь, что хозяин приёма никогда не является к приглашённым. Как и на иные встречи. Никогда не показывается у кого-либо и даже у себя.
– Он вообще существует, этот Бог Жизни?
