Вырываю конверт и вместе с ним нахожу кладезь иных сообщений. Всё то – заметки и черновики (некогда отправленных или должных стать таковыми в будущем) писем.
Тот, чьему перу принадлежат откровения, рассказывает о жизни дома Солнца. И бумага на верхушке стопки – самая свежая – пускается в повествование: господин и госпожа стали друг другу теплы и приятны; господин и госпожа пропадают вечерами в саду, а утро проводят за работой в кабинете; господин более не воротит взгляда от свалившейся на его голову супруги, а госпожа более не стесняется вечного присутствия супруга; господин следует за госпожой, и они звонко смеются; госпожа теплится в объятиях господина, и они имеют ласковое друг с другом обращение. Теперь дом Солнца обрёл хозяйку воистину и клан Солнца воссияет по-новому.
Кому могли быть направлены все эти слова? Кто смел так нагло выворачивать происходящее внутри стен нашего дома…?
Я ворошу измятые листы и нахожу одно из первых писем, датой относящееся к моему прибытию: господин и госпожа много разговаривают, но держатся отстранённо и холодно, их брак – фикция и обман, быть связаны такие разные сердца не могут и не смогут.
И вот я встречаюсь с ответным посланием. Надпись на конверте велит уничтожить содержимое после прочтения, но воля любопытного исполнена не была. Этот человек даёт поручение – чтоб ему, Гумбельту! – следить за климатом дома, за всем происходящим и сообщать о любых изменениях; малейшие конфликты или опасения – вскрывать, применение силы – обнажать, о непочтительном поведении – докладывать; и прочее, и прочее.
Кто же явился таким явно мне сопереживающим…? (вот только напрасно! человек не знал Гелиоса настоящего – доброго и терпеливого; не образом циника с приёмов, а истинного мудреца). Заставивший стены дрогнуть гром совпадает с раскрытым именем: я наблюдаю в конце письма-просьбы-указания: «Хозяин Монастыря».
Всё валится из рук, и я валюсь на крохотный диванчик.
Хозяин Монастыря?
Получается, он ни на мгновение, ни на секунду наших разошедшихся по жизни путей не оставлял меня взаправду. Я позабыла о ранившем некогда человеке, а он всё это время бессовестно наблюдал. Не за покупателем…за товаром. Наблюдал чужими глазами и знал о каждом дне. Для чего…?
К утру небо затихает.
Затихает и распирающий грудную клетку вихрь чувств: от непонимания до презрения, от ужаса до равнодушия, от осознания несправедливости до ощущения глупости. Хозяин Монастыря вывернул нас наизнанку и для чего? Если бы я могла сейчас задать этому наглецу вопрос, то непременно бы спросила, о чём он думал. Чем руководствовался? Как позволил себе вмешиваться в наш дом? Я бы назвала его подглядывающим ребёнком и уточнила, что этот поступок/проступок лишь доказывает его незрелость, несмотря на количество прожитых лет и зим.
Но, может, мне стоило смотреть на ситуацию с другой стороны? Чем обосновывались его едкие вопросы? Каким монстром представлялся Бог Солнца, если Хозяин Монастыря поручил контролировать даже такие моменты…? Чёртов Ян…Не оставлял всё это время, хотя я перестала наблюдать его в отражении зеркала и думать о несказанных словах. Мне удалось схоронить симпатию к нему, он же эту гниль – зовущуюся чувствами – выкорчевать из себя не смог.
Солнце высушивает наполнившиеся водой клумбы и кашпо. Я обрезаю раненные кусы и подравниваю страдавшее дерево. В резиденцию Солнца возвращается былая погода: привычная, сковывающая дыхание духота и взмокшие, прилипающие к платью лопатки. Пучок пыли встаёт на горизонте, когда я встаю на качели, чтобы вновь оплести её свежими цветами. Бросаю всё и бросаюсь к Гелиосу.
Дорога вязкая и, несмотря на палящее солнце, непримиримая: автомобиль прыгает по ухабам и швыряется грязью. Близ гаража транспорт замирает, и первым выбирается Гумбельт. Служащий уносится в каморку, где ему предстоит столкнуться с величайшим удивлением: разобранными и разбросанными уликами-письмами. С чего он так прыток? Торопится рассказать Хозяину Монастыря о сорвавшейся поездке хозяина резиденции Солнца?
Гелиос покидает транспорт и устремляется ко мне.
Стоит ли отмечать, что даже на небольшие поездки в пару часов пути Бог Солнца не садился за руль сам (как раньше), а требовал водителя? Гелиос не желал оставлять мне в компанию даже слугу – доверия к кому-либо не осталось вовсе. Как оказалось, оправдано.
Я вьюсь вокруг мужчины, осыпая его поцелуями и напористыми рассказами о произошедшем ночью нападении дерева; баталия меж ветвью и стеклом была проиграна обеими сторонами.
– Ты не дралась с ними? – не без улыбки (крохотной, едва заметной) спрашивает Гелиос и заходит в дом.
– Самую малость! Но было холодно, – признаюсь я, оттягивая неприятный момент иного признания.
– Тогда я обязан согреть тебя чаем и наградить тем самым чистосердечные войны с домом, – забавляется мужчина и достаёт из шкафа банки с травами. – Выглядит, к слову, неплохо. Очень свежо, современно.
И он кивает на расколотую оконную раму, сквозь которую пробираются звуки сада: шорох листвы и жужжание насекомых.
– Если тебя не смущают твари, которые скорей всего взберутся в дом ночью, разорят продуктовые корзины и канут по утру, можем оставить так.
– Заманчивое предложение, – отвечаю я, – но предпочту убранную кухню.
– Как скучно.
Чайник встаёт на плиту.
– Это называется «классически».
– Надо же! От кого я слышу про классику?
Гелиос склоняется к лицу и с поощрением жмётся губами к виску.
– Того и глядишь начнёшь ходить в халате до пят, пить травы без сахара и читать до и после полудня каждого дня.
– Ты перечислил относимое к старости или тебе?
Не удерживаюсь от шутки и встречаюсь с растянутым в игривом недовольстве лицом.
– Очень смешно, – подытоживает лицо.
– Очень.
И мужчина повествует, что ни до каких дел не доехал. На середине пути, почуяв ненастную погоду, велел Гумбельту разворачиваться и мчаться домой. Не напрасно. Чайник присвистывает и травяные ароматы растекаются по чашкам. Следом я узнаю, что Гумбельта мы прогоняем.
– Он осуждает, – говорит Гелиос, – а осуждение недопустимо.
– Как же он это делает? – вопрошаю я, припоминая неспособность первого говорить.
– Ты знаешь не хуже меня: иногда взгляд способен осудить сильней всяких слов. А людей неверных я рядом не потерплю.
И тот человек, последний из слуг, навсегда оставляет резиденцию Солнца. Мы остаёмся – как нам кажется – вовек одни: предоставленные друг другу.
Не утаиваю следующее волнение:
– Сама хотела предложить отказаться от услуг Гумбельта.
Гелиос догадывается в тот же миг:
– Что ты узнала?
Рассказываю о найденных письмах и их содержании. Тогда мужчина отставляет чашку со свежезаваренным чаем и откуда-то из недр кухонного шкафа вызволяет стеклянную тару с золотой жидкостью. Глоток успокаивает его, насыщает и направляет на верные мысли.
