– О, и он тебе своё имя назвал, – отметил мужчина – недовольно, сухо и обиженно. А взгляд поник, и плечи опустились. – Неплохо, Луна, неплохо ты проникаешь в мужские головы и собираешь мужские сердца.
– Да, – согласилась я. – Ищу не перегнившее, одно уже попалось.
Ян подступил и, взяв за локоть, притащил к себе.
– Повтори?
Я смолчала.
– Повтори! – прошипел он на взгляд безучастный, непринуждённый и потому раздражающий, ничего не выказывающий и потому вызывающий самый разнообразный спектр чувств.
Я показательно сомкнула губы и повела бровью: то сводило с ума. И вой – изнутри, из глубины – распилил его грудную клетку.
– Ты будешь говорить?
Улыбнулась.
– Дрянь! – выпалил голос, а я кивнула очевидности замечания.
И – вдруг – мужчина подался на меня. С тем же распирающим его воем и мутным взглядом, с проклятиями на старом наречии и в старой попытке прицепиться губами. Я вырвалась. Вырвалась и, не позволив поцелую (то было похоже на него?) свершиться, ударила. Ладонь прижгла мужскую щёку. Ян опешил и замер. Секунды заскоблили полые стены и наши полые души. Ману говорила: «бей первой, если знаешь куда бить», Ману учила: «нападай на подставленное горло и вонзай клыки; не жди от хищника лукавого взгляда и медленной походки – то предвещает крах». Нападай, Луна.
– Что ты себе позволяешь? – вскрикнула я. – Как смеешь?
Хозяин Монастыря мог наказать. Он должен был наказать. Он был обязан! Но Ян лишь омрачился и, понурив голову, возжелал покинуть примерочную. Не позволила ему дойти до распахнутой двери, как выпалила:
– Я не отпускала тебя!
Хозяин Монастыря обезумевши рассмеялся и попрекнул в безумии.
– Считаешь, можешь так поступать? – продолжила я. – Уходить, когда вздумается? Целовать, когда захочется? Брать, когда пожелается? Нет, Ян. Ты будешь со мной считаться! Ты будешь меня слушать. Ты будешь меня уважать!
– А ты заслужила? – развёл плечами мужчина и прикусил губу. – Ты заслужила уважение?
– Я его и не теряла, пустая твоя голова. С первой нашей встречи.
– Если бы ты прирезала этого божка, пока он спал, я бы уважал тебя.
– Но… – голос предательски дрогнул, – мы заключили договор. С тобой.
– И?
– Ты велел слушаться. Просил слушаться. Не хотел, чтобы мы нарушали договорённость. Сказал, что мир такой и…
– Видишь? Система нерушима, и мы в ней – крошечные механизмы. Все мы послушно исполняем свои дела, зная, что по-иному быть не может, и мир не меняется…Но ты не лишена выбора, не лишена мнения, Луна. Этим отличительна от послушниц.
– Неужели? – скептически отозвалась я, складывая руки в начало молитвы, на что укоризненный взгляд пересёк расслабленное лицо.
– А беда в том, что отдалась ему ты сама, причём охотно. Не потому, что он пожелал или заплатил, теперь я вижу, – Ян нервно подбросил плечи и нахмурился. – Вижу в тебе: в походке, в манерах, в речах, в словах. Я вижу в тебе силу, которой награждены лишь пребывающие в пантеоне. А Гелиос…ничего у тебя не забирал – лишь приумножил имеющееся. Отдал часть себя. Насытилась, суккубка?
– Чего ты ожидал?
– Смирения.
Я улыбнулась.
– Именно. Но нет в тебе этой черты, как не воспитывай. Твоя же сила тебя погубит.
– Как погубит тебя твоё упрямство? Или это страх?
– Стыдить тебя, Луна, я не намерен. Не оправдывайся за то, что тебе хотелось или нравилось, – сказал Хозяин Монастыря, вопреки моему горделивому взгляду и – однако – проявившемуся румянцу. Кожа ощутимо пылала. – Ты разозлила меня однажды, но более дешёвых представлений не устраивай. Они не сойдут с твоих подлых ручонок.
– Не сопротивляйся, Отец. Позволь ягнёнку в чёрной шкуре указать тебе путь.
– Похоже, что у меня получается сопротивляться?
Ян умасливал и как-то легко – для такого человека как он – признавался в поражении. Я ощутила подвох.
– Хотел сломать тебя, – признался мужчина. – Это не единственная причина, по которой я не отменил торги, но она имеет место к числу прочих. Хотел подчинить твою волю. Хотел, чтобы ты встала наравне с Ману – выше послушниц, но ниже меня.
– Не получилось?
– Не получается.
Отметила очередную победу: мы стояли вровень.
– Следующая причина? – простодушно выпалила я, словно бы признания секундами ранее были мне безразличны.
– Ещё рано, не могу об этом говорить. Но дело в Боге, что опрометчиво назвал тебе имя и посвятил тебя в таинство монастырских дел. Просто знай, Луна, человеку этому я обязан до конца своих дней – и ты (даже ты!) малейший из даров, который я могу поднести.
– Не забывай этого, когда я стану его женой, и неси мир в наш дом.
Ян засмеялся, попрекая меня в наплывшей наивности и глупости, попросил не играться и не приплетать к нашим играм упомянутого. Он отрицает брак.
– Так хочешь стать женой?
– Так хочу не видеть тебя.
– Ну, будь по-твоему, – отрезал Хозяин Монастыря, а по лицу его расползлась хитрая улыбка; прищур взял глаза, лоб заблестел от пота. – Но знаешь ли ты, радость, что знающие себе цену обыкновенно не продаются?
– Как это понимать?
– Попроси прощения, и я оставлю тебя в Монастыре.
Ян к чему-то подводил. Подводил и готовился в любой момент ужалить. Нет, больше. Нажать на спусковой крючок. Курок был взведён.
– Ты услышала меня, Луна, не впирайся упрямым взглядом. Всего лишь признай вину и раскайся. Потребуй милости. Извинись за собственное поведение, иначе я продам тебя за мешок овса первому же божку.
В ответ я не без улыбки смолчала – то подожгло фитиль.
– Скажи хоть что-нибудь! – рявкнул Ян.
– Надеюсь, свежего урожая. Овёс, – протянула я и отвернулась. – Уходи, Отец. Нам не о чем больше разговаривать, а я должна переодеться. Прочь.
Мужской стан застыл подле. Неловкие бесшумные чертыханья гудели во всю мощь четырех стен, где мы были заключены.
– Убирайся…
– Из комнаты или из сердца? – опешил Хозяин Монастыря.
– Нет у нас с тобой сердец, иначе бы не издевались друг на другом. И душ у нас нет. Лишь полые тела.
– Уверена?
– Исчезни! Мне докучает твоя компания! Хуже запертого окна, хуже клетки.
Ян рассмеялся и по-юношески вдел руки в карманы. Запричитал о наглой послушнице, изгоняющей Отца из его кельи и отгоняющей от его паствы.
– Ты, радость, в моём Монастыре, а потому…
Не позволяю высказаться:
