В больнице первый врачебный консилиум состоялся в 21 час и объявил заключение: состояние «критическое». Шансы Уорхола выжить, по их мнению, равнялись пятидесяти процентам. Эта информация мало что поясняла.
Маланга и Вива отвезли мать Уорхола домой. Джулия провела много часов в непрерывной молитве перед иконами.
В эту же ночь Маланга и Вива впервые занимались любовью друг с другом.
На следующий день статьи о попытке убийства вышли в Daily News («Актриса стреляла в Энди Уорхола») и в New York Post («Энди Уорхол борется со смертью»). Внимание к Валери Соланас было привлечено, правда, ненадолго, потому что на следующий же день был убит Роберт Кеннеди!
Дэвид Бурдон рассказывал, что Бриджит Полк, встретив в Max’s Kansass City Раушенберга, спускавшегося по лестнице из танцевального зала, почти бегом бросилась к нему. На ходу она выпалила новость. Раушенберг, не удержавшись на ногах, скатился кубарем с лестницы, разрыдался и сказал, имея в виду оба покушения: «Это новый способ выражения своего мнения!»
Барбара Роз, жена Френка Стеллы, утверждала, что Уорхол спровоцировал поступок Валери Соланас своим абсолютно самоубийственным поведением: «В некотором смысле, он должен был этого ожидать. Все его поступки, все его так называемые “проделки”, на которые он был мастер, неизбежно должны были закончиться тем, что он вынудит кого-нибудь себя убить». Таков был логически обоснованный финал, разыгранный на «Фабрике» за закрытыми дверями.
Почти те же слова произнес Тейлор Мид, великий администратор, которого связывали с Уорхолом общие интересы: «Если бы Валери этого не сделала, тогда этим человеком стал бы я – я убил бы Энди».
Эди в «Чао, Манхэттен!» недвусмысленно обвиняет его в том, что он «здорово напакостил многим людям», и «я надеюсь, что смогу быть всегда начеку».
Немецкая журналистка Гретхен Берг тоже входила в круг близких к Уорхолу людей, и у нее с нервной системой было все в полном порядке. Она говорила, что отлично понимает Валери Соланас: «Вступая с ним в контакт, вы испытывали сильнейшее чувство, но по той или иной причине вы не могли с ним сблизиться. Он не мог дать вам то, чего вы ждали. Я, например, просто ушла, а Валери попыталась его убить».
Мать Уорхола была не единственной, кто молился о нем. Нико заперлась в своей квартире, зажгла разом несколько сотен восковых свечей и расставила их по всем комнатам. Каждую ночь Билли Нейм появлялся перед больницей и, устремив глаза на окна палаты, в которой находился Энди, молча молился.
Всю первую неделю Вива и Бриджид Полк, удивленно разглядывая множество предметов в доме Энди, имевших явно религиозное предназначение, и распятие в изголовье его кровати с балдахином, часто навещали Джулию, отчаянно горевавшую о судьбе своего Энди. Они выслушивали ее бесконечные причитания и сетования, перемешанные с воспоминаниями о ее ребенке, умершем давным-давно, в Рутении. Мать плакала, повторяла одно и то же, забывала только что сказанное и на своем невероятном ломаном языке без конца твердила Виве, насколько она тронута ее вниманием и добротой: «Вы – ангел. Вы обязательно должны выйти замуж за моего Энди». Потом она добавляла, и в этих словах отражена, словно в зеркале, такая черта характера Джулии, как скаредность, вновь ставшая заметной в старости: «Энди вам не выплатит все до конца. Понимаете, ему нужны деньги, чтобы жениться».
Разумеется, у Уорхола ничего подобного и в мыслях не было. Несколько дней он находился в реанимационной палате, подключенный к аппарату искусственного дыхания. Прогноз по-прежнему оставался весьма неопределенным. Но уже 13 июня врачи сообщили, что его состояние улучшилось и его переводят в палату общей терапии до полного выздоровления. 28 июля он вышел из больницы, где он «пролежал» полтора месяца. Он перестал принимать обертол.
Едва он пришел в сознание, как тут же, не изменив своей привычке, пожелал узнать, что о произошедшем говорят массмедиа. Разумеется, все средства массовой информации наперегонки пустились умножать известность художника. Первый признак взлета его славы: Garrick Theatre принял решение о своем переименовании в Энди Уорхол Garrick Theatre.
В остальном все было гораздо сложнее. Пол Моррисси воспользовался отсутствием Уорхола и в одиночку снял и выпустил фильм Trash
[550]. Ходили слухи, что в своей оголтелой погоней за рекламой Уорхол вполне мог сам срежиссировать это покушение, но большинство все же сомневалось в этом. Когда он в начале сентября впервые после болезни вышел из дома и направился в ресторан Cassey’s, в сопровождении Вивы, Моррисси и Летиции Кент, журналистки из Village Voice, она поинтересовалась, не чувствует ли он некоторую свою ответственность за покушение, поскольку он в своем окружении всегда приветствовал претворение в жизнь любых приходящих в голову фантазий. На что Уорхол ответил, что Валери Соланас не способна отвечать за свои действия. «Я не знаю, что делают люди. Я всегда думаю, что они просто рассказывают о себе разные истории, а я – всего лишь часть этих историй».
Уорхол был сильно надломлен физически, но гораздо глубже был ранен психологически и морально. Впоследствии он часто повторял, что воспринимает это происшествие как смерть и воскрешение. Он сравнивал себя с Лазарем, которого привезли в больницу Columbus мертвым, а выпустили живым. «Очень долго потом я не мог понять, выпутался ли я из этой истории на самом деле. Мне действительно казалось, что я мертв, и я не мог перестать думать так: “Вот что значит быть мертвым. Ты думаешь, что ты жив, но на самом деле ты мертв”».
Его тон изменился, даже когда он принимался за старую песню: «До ранения я всегда думал, что существую не целиком, а всего лишь наполовину. Я постоянно задавался вопросом: смотрю ли я телевизор, живу ли свою собственную жизнь. Только когда в меня выстрелили, с этого самого момента, я уже знал, что не смотрю телевизор (…). Раньше я не боялся и, поскольку я уже умирал, не должен больше бояться. Но я боюсь и не понимаю почему».
Вскоре он представил объективу фотографа Ричарда Аведона
[551] свой обнаженный торс с ужасными заживающими шрамами. Приподняв кожаную куртку, приспустив трусы, он повернулся к фотоаппарату: на влажной бледной коже горели зигзагообразные полосы, похожие на следы от ударов хлыстом; плохо заживавшие рубцы; незатянувшиеся дырки от дренажных трубок, еще явственно видимые; надрезы, похожие на грубые отметины на лице Франкенштейна, топорно сделанные и неаккуратно или наспех зашитые.
Фотография существует в двух вариантах кадрирования. Один из них, это крупный план, показывает только торс со шрамами и руки. Одна – оттягивает резинку трусов, вторая – раскрытой ладонью прикрывает живот. Эта фотография печаталась повсюду сотни раз. Но есть и другая, безусловно, не с такой сильной энергетикой, но гораздо любопытнее, потому что ее видят редко. В ней самое главное – лицо Энди, испуганное и пугающее. Это лицо может принадлежать маленькому мальчику, который показывает свои ссадины, но с таким же успехом – призраку или ожившему мертвецу, вернувшемуся из Дома мертвых, а может, обоим сразу.
