«На самом деле, – говорит он, – дендизм – это явление человеческое, социальное и духовное… Это не костюм, который действует в одиночестве! Напротив! Это особая манера носить этот костюм. Денди можно быть в сущем рванье».
Вспомним лорда Спенсера
[562], стопроцентного денди, и его злополучный фрак с одной полой (вторая, по его неосторожности, сгорела), которую он не колеблясь отрезал, став изобретателем нового вида мужской одежды. Впоследствии это назовут его именем. «Когда-нибудь, – говорил он, но верил ли сам в это? – денди выдумают фраки из протертой, с дырами ткани».
Разумеется, Браммел мог часами просиживать за своим туалетом, но работа над собой окупалась сторицей, поскольку элегантность всего облика, включая одежду, была обеспечена, а значит, его обладатель произведет впечатление существа тонкого и глубокого. «Его простая внешность уже лучилась превосходством мысли», – писал Пьер Трануез в предисловии к книге о Барбе Д’Оревильи.
«Скорее умный, чем блестящий», друг семнадцатилетнего наследного принца (будущего короля Георга IV), несмотря на то что был сыном служанки, Браммел взлетел едва ли не на самый верх иерархической лестницы, благодаря своей отстраненности и тонкому остроумию. Он стал «новым эталоном», который собственным примером доказывал правоту мнения о том, что именно элегантность человека руководит его поведением. В его случае искусство казаться – это одновременно искусство убеждать и управлять: кто может управлять собой, может управлять миром, поэтому девиз денди – царить, а не обладать.
Как все денди, Браммел предпочитал удивлять, нежели нравиться, и благодаря своей иронии, сумел овладеть непобедимым оружием. С необыкновенной изощренностью он «готовил абсолютно равные дозы отвращения и симпатии, из которых состояло невероятное по силе его волшебное приворотное зелье». Его дерзкая холодность изгоняла прочь страсти и позволяла ему полностью контролировать ситуацию.
«Пригвождающие» слова, их невозможно «обронить» случайно, их «выпускают» намеренно и прицельно. Пример? Однажды кто-то спросил Браммела, какое из английских озер (в те времена поездки на озера были в большой моде) он предпочитает. «То, которое подальше от улицы Сен-Джеймс», – ответил он. Поскольку его собеседник настаивал, Браммел обернулся к слуге:
– Которое из тех озер мне нравится больше всего?
Слуга покраснел, усмехнулся и предложил:
– Уиндермир?
Браммел тут же подхватил:
– Да, точно. Уиндермир… Вы удовлетворены?
Для него с равным успехом все может утверждаться и отрицаться, так зачем отдавать предпочтение чему-либо? Какое значение может иметь его высказанное вслух мнение об английских озерах? Это сделает его самым красивым в мире?
«Денди пресыщен, – писал Бодлер, – или же делает вид, что пресыщен, из соображений выбранной стратегии и условий существования его касты». В эссе «Мое обнаженное сердце» он писал: «Одно из слагаемых красоты денди состоит, главным образом, в холодности его внешнего облика, которая происходит от непоколебимого решения не быть взволнованным». Играть роль, «быть» в современной жизни, не принимая в ней активного участия, с соблюдением необходимой дистанции.
Эта бесстрастность, или маска бесстрастности, очень гармонирует с надменным удовлетворением, описанным Бодлером. Ввергнув в изумление всех, сам денди никогда не удивляется ничему. Это удовлетворение – не следствие ли скуки, которая накладывает свой отпечаток на обыденность вещей, людей и событий? Бесстрастность позволяет денди заглушить свою человеческую природу. Скука притупила в нем всякое чувство и всякое знание о разных предметах и областях жизни.
– Можно ли пройти по жизни, сохраняя вид насмешника над всем и всеми? – однажды спросили Дали.
– Да это мой случай! А также всех известных и успешных денди, – ответил он.
Барбе Д’Оревильи с восхищением вспоминал «тот спокойный, но скользящий взгляд, который пробегал, никого не узнавая, ни на чем не задерживаясь, не позволяя себе задерживаться, ничем не интересуясь и ничего не упуская».
Взгляд же Уорхола, когда у него брали интервью или он намеренно привлекал к себе внимание, не был ни холодным, ни скользящим. Напротив, он с величайшим интересом устремлялся к своему собеседнику. Однако, изрекая фразы настолько плоские, настолько не соотносящиеся с темой разговора, что вопрос – ответ, да и весь разговор, ошеломляли абсолютной пустотой. Все казалось таким бессодержательным, таким гротескным…
Клаус Хоннеф очень точно сформулировал общее впечатление, произведенное Уорхолом, следующими словами: «Когда он появлялся на публике, то тут же производил впечатление человека не от мира сего. Всегда стеснявшийся, по большей части улыбавшийся, он был каким-то отсутствовавшим… Полагали, что он очень сдержанный, в частности, он был крайне немногословен с журналистами».
В первый раз, когда мне посчастливилось встретиться с Уорхолом, я готовил интервью с особенной тщательностью, вспоминая, как в 1980 году добился нескольких удивительных признаний от Лео Кастелли, его галериста. Разговаривая с ним о его родном городе Триесте, я вдруг вспомнил Звево
[563], Джеймса Джойса, которые родились или часто бывали в этом удивительном городе, на самой границе Италии, ближе к Центральной Европе, у подножия Балканских гор. Не знаю почему, но я в довершение всему заговорил о Леонор Фини.
Кастелли тут же словно сбросил с себя какое-то оцепенение от перечисления имен всех знаменитостей, которых было, наверное, слишком много для одного разговора, и принялся рассказывать о ней долго и подробно. Он познакомился с ней еще в школе, в Триесте. Она, доверительно сообщил мой собеседник, горячо одобряла его первые шаги на поприще арт-дилера в Нью-Йорке!
Когда он был директором галереи Drouin, на Вандомской площади, Леонор Фини буквально осаждала его днями, неделями и месяцами, добиваясь согласия на продажу работ ее друзей, художников-сюрреалистов. Сначала он отказывался категорически, потом, после неослабевавшего натиска, уже менее категорически. В конце концов он согласился, но отнюдь не с легким сердцем, совсем напротив. И хорошо сделал, поскольку, когда он обосновался в Нью-Йорке, именно эти сюрреалисты дали ему возможность понять, что интересовало Америку в те времена, а значит, получить преимущество перед конкурентами на рынке искусства, благодаря чему он сделал карьеру, о которой теперь известно всем.
Поскольку Уорхол был рожден в Чехословакии, я расспрашивал его о Кафке, предполагая существование неких параллелей в их творчестве, опираясь на использование ими приемов обезличивания (знаменитое «он» в «Свадебных приготовлениях в деревне» Кафки). Высказав свое предположение, я замолчал, ожидая, что произойдет дальше. «Ах, Чехословакия! Ели, снег…» – промямлил он скучным, бесцветным голосом. Я рассмеялся.
