Подобную манеру поведения разделял Бодлер, утверждая, что «в жизни есть лишь одно очарование – очарование игры, но только в том случае, если вам безразлично, выиграете вы или проиграете… Я допускаю, что можно отступить от одного дела, чтобы понять, что будешь чувствовать, вступив на другое поприще». Однако, когда он садился к столу и брался за перо, как и Малларме, для него существовала только работа, слово, письмо. Если это можно назвать игрой, то игрой серьезной, она оправдывает и обеспечивает все существование. В это время дендизм, если хотите, отодвигается на второй план, но учитывается в необходимых дозах, если того требует работа, отзываясь на ее первый же зов.
Уорхол же притворялся, будто ничего не делает. Он хвалился этим, заставлял работать других.
Денди всегда остается денди, даже если ему случается заниматься сочинительством, например, стихов. Писатели-денди Руссель, Пруст или Бодлер ставили свой дендизм в подчиненное положение основному делу – написанию текстов.
Существует определенная позиция. Стендаль заявлял, что пишет для нескольких счастливцев. Бодлер говорил о «ненависти людей к красоте». Дюшан играл в шахматы. Он отказался запустить серийное производство своих ready-made, вновь занялся, пусть даже в малых количествах, сетчатой шелкографией. Если взглянуть на него с точки зрения денди, его поведение полностью вписывается в художественный проект. «Когда отношения обретают формы» – таково было название одной из самых известных выставок, организованных в 1960-х годах Харальдом Зееманом. В данном случае речь идет именно об этом. Играть в шахматы, заставлять других принять твое поведение, заведомо бесцеремонное и в высшей степени неуступчивое, независимое от любой артистической деятельности, когда ты сам принадлежишь к миру искусства, – это должно было что-то означать. В этом поведении нет ничего от светскости, точно так же, как в поведении Уорхола, с его наихудшими выходками, чтобы там ни говорили.
Когда он из самого себя делает произведение искусства, позволяет кому-то «превозносить» себя, а кому-то фотографировать свою персону, то он ни к чему не прикладывает руку, ни в малейшей степени не участвует в создании этого произведения. «Я ищу, – говорил он, – что-то такое, где ни глаз, ни рука автора не имеют никакого значения».
«У истоков body art, – пишет историк американского искусства Ирвинг Сандлер, – стоит все тот же Дюшан, который выбрил у себя на голове тонзуру в форме звезды, что было запечатлено на пленке Маном Рэем. Это самодокументирование Дюшана – часть стратегии: сделать из себя самого арт-объект (разумеется, не делая ничего из того, что полагается при создании произведения искусства), намеренно не раскрывая свою личную психологию».
Он примерял на себя женский облик, играл роль Розы Селяви, соблюдая, разумеется, все дистанции. «Я стараюсь развить свою мысль о том, что работа, которую я выполнил, – это не я, также не надо смешивать мои чувства с тем, что я создал. В самом деле, я пытаюсь найти место, насколько возможно максимально удаленное от физической живописи». Этими словами он рисует себя неким мэтром, равнодушным и бесстрастным.
Ханс Рихтер
[575] поделился своим умозаключением по поводу того, что это безразличие не что иное, как «первая ступенька мудрости, пропитывающая все его существо и воздействующая на судьбу, как вакуум, в который втягиваются предметы, события и люди».
Действия Уорхола будут очень похожими. В Музей современного искусства в Филадельфии, где в 1965 году состоялась его выставка, на ее открытие пришло столько взбудораженной молодежи, что в первый день пришлось снять все картины. «Давка была такой, как на концертах “Битлз”», – вспоминал Лео Кастелли.
Пришедшим фанатам в голову не пришло поинтересоваться: а где же картины? – они хотели посмотреть на своих идолов, Энди и Эди, на суперзвезд его фильмов, на королев поп-мира.
Художник забавлялся вовсю, но, как сказал Артур Дан-то, философ и художественный критик: «Не стоит так уж категорично утверждать, будто на выставке не было произведений искусства, поскольку он сам, через свой образ, являлся этим произведением, а в общий каталог его работ необходимо включить описание его жизни, как полноправный шедевр».
Джордж Беркли
[576] говорил, что «быть – это значит быть замеченным».
Другой примечательный анекдот, пересказанный американским критиком Клементом Гринбергом. Он не любил Уорхола и утверждал, что он может быть интересен не как художник, а как феномен в культурной жизни. Так вот, Гринберг считал, что Уорхол и Дюшан пробудили интерес к вопросам современного искусства, однако сами они не отдавали себе в этом отчета…
В интервью «Особенный Энди Уорхол», отвечая на удивленный вопрос Энн Хиндри, неужели он встретился с Уорхолом только единожды, Клемент Гринберг ответил: «Конечно, видел его я много раз, но никогда до этого не разговаривал с ним. Беседа наша случилась всего за несколько месяцев до его смерти, в ресторане Elaine’s. Я сделал ему комплимент по поводу его участия в фильме о де Антонио. В тот раз он никем не прикидывался, он был самим собой. Очевидно, со своей стороны я проявил недостаточно такта и ни слова не сказал о его искусстве… Во всяком случае, извинившись, я отошел купить сигарет, а когда вернулся, его уже не было. Я подумал: ну вот, это же Нью-Йорк… надо “ковать железо, пока горячо”, а не терять время попусту!»
Оставляя в стороне факт неспособности Гринберга вообразить, что кто-то может уклониться от его общества действительно по причине недостатка у него такта, или из-за его самодовольства, или неумения быть интересным собеседником, отметим тактику ретирования Уорхола – неизменную.
Создавать вакуум, быть никем – вот дендизм, который ему подходил. Превратиться в зеркало. Затеряться в отражениях. Не к этому ли он стремился своим поведением, своим абсолютным безразличием?
У него все ограничивается лишь плоскостными размерами. Предметы, люди – все без фона, потому что ничего позади изображений нет, «там пустота».
«Сначала мне нужно посмотреться в зеркало, чтобы убедиться, все ли в порядке, – говорил Уорхол в книге “Моя философия от А до Б”. – Ничего не пропало. Все на месте. Взгляд пустой, бесстрастный, дифрагирующая грация… Унылая томность, изможденная бледность, изысканное уродство, удивительно откровенная пассивность, завораживающее тайное знание… переливчатая радость, тропизмы-разоблачители, плутовская, белая как мел маска, внешность немного славянская… детская наивность; обаяние, происходящее из отчаяния; самовлюбленная бесцеремонность; доведенная до совершенства способность окружать себя тайной; несколько мрачная и зловещая аура вуайериста; бледная, невыразительная, загадочная наружность; худоба… кожа альбиноса, пергаментная, почти голубая, как у рептилии… узловатые колени; переплетающиеся шрамы, рисунком похожие на дорожную карту; длинные костлявые руки; такие белые, словно их нарочно побелили известью, глаза, маленькие, размером с булавочную головку; большие уши напоминают бананы… губы серые; волосы светло-серебристые, всклокоченные с легким металлическим отливом; сильно выступающие вены на шее, вокруг огромного адамова яблока. Все на месте. Ничего не пропало. Я – все то же самое, что перечислено в газетных и журнальных заметках, хранящихся в моем альбоме».
