Не на нее ли указывали непрерывные пророческие землетрясения, угрожавшие положить конец существованию самой Калифорнии? Денни Филдс, друг Уорхола, снял дом поближе к линии разлома, образовавшейся после землетрясений, заявляя во всеуслышание: «Я хочу быть в самом центре катастрофы. Я видел фильмы о том, что бывает после. Я хочу знать, что бывает во время». Уорхол, со своей стороны, оставил следующий комментарий: «Людям до такой степени стало скучно и неинтересно жить, что они с нетерпением ожидали наступления чего-то грандиозного – в медийном пространстве, на поверхности земли, неважно где и неважно чего…»
После короткой передышки Уорхол вернулся к светскому образу жизни, возобновил связи с прессой: объяснял, рассказывал, давал интервью. В конце года, за несколько дней до Рождества, сбылся его самый страшный кошмар: позвонила по телефону Валери Соланас и сообщила, что она вышла из тюрьмы – кто-то внес за нее залог 10 000 долларов, и она требует, чтобы он забрал из суда свои обвинения, выплатил ей 20 000 долларов за ее сценарий, который он якобы использовал в нескольких своих фильмах, потому что она хочет предложить его в передачу Johnny Carson Show… Иначе… она всегда готова повторить то, что однажды сделала!
Уорхол сообщил о поступивших угрозах прокурору, который добился от суда выдачи нового ордера на арест Валери Соланас, что было сделано без проволочек, потому что она успела обратиться с похожими угрозами еще к нескольким людям в Нью-Йорке. Когда она, ничего не зная об аннулировании постановления о ее досрочном освобождении, пришла 9 января 1969 года в полицейский участок, ее, естественно, арестовали. Daily News 9 июня сообщила, что ее приговорили к трем годам тюремного заключения, но тот срок, что она уже провела в тюрьме, будет вычтен из общего срока приговора. Следовательно, ей оставалось провести в заключении «только» два года.
Уорхолу не давала покоя мысль: два года пройдут, а что будет дальше? И накал тревоги повышался сразу на несколько градусов.
В его доме атмосфера была далеко не веселая. У матери развились сердечная недостаточность, мышечная астения и артрит, поэтому каждую неделю ей необходимо было посещать врача. Очень быстро, на глазах, она дряхлела. Энди и сам, мучаясь с дренажными трубками, доставлявшими массу неудобств и болезненных ощущений, боялся, что уже никогда не вернется к прежнему состоянию и навсегда лишится возможности встать с кровати, или если и сможет вставать, то лишь на пару часов в день – вот как сейчас. Он панически боялся принимать душ, потому что для этого надо было снимать все бандажи, из-за чего обнажались жуткие шрамы, еще не зажившие. «Алые и темно-пурпурные» – так он их описывал.
Единственный луч света на протяжении этих мрачных дней с горьким привкусом старости, болезни и смерти – тихое и неотлучное присутствие Джеда Джон-сона, который убирал дом, готовил еду, водил Джулию к докторам, ухаживал за кошками, ухаживал за Энди, решал все насущные вопросы.
Уорхол силился «родиться вновь», но пули, прошившие его тело, оставили на коже нестираемые следы катастрофы. Наиболее пораженным органом, помимо плохо прооперированного желудка, был желчный пузырь: от него Уорхол страдал всю оставшуюся жизнь, от него и умрет. На протяжении двадцати лет он должен был делать ежедневные процедуры, внимательно следить за тем, что и сколько он ест: с тех пор его желудок с трудом переваривал пищу.
Энди будет носить корсеты, который сам раскрасит в розовый, яблочно-зеленый и другие яркие, броские, живые цвета, чтобы сделать эту теперь обязательную деталь одежды, да и всей его жизни, хоть немного приятнее.
Мир вокруг него не давал ни единого повода для улыбок. 1960-е годы, начавшиеся с эйфории, завершались разочарованием, сомнением и самым мрачным пессимизмом. Война с Вьетнамом затянула страну в свою воронку. Январь 1968 года начался с наступления вьетнамцев на юге и контрудара американцев. Чудовищные события. Войну называли «грязной войной». В США возросло количество манифестаций. Закончилось время love and peace
[579] хиппи. Ужесточалось black power movement
[580], а также движение за свободу женщин.
«В нашем мире много бед, к которому мое поколение должно повернуться лицом, – сказал Брайан де Пальма в интервью газете Le Monde 10 ноября 1998 года, отвечая на вопрос журналиста в отношении фильма Snake Eyes
[581], который начинается с убийства Кеннеди и заканчивается войной во Вьетнаме. – На протяжении этого периода мы заметили, что нас обманывали. Не могу сказать до какой степени, но важно то, что мы вступаем в эру сомнения. Мы не сможем больше ни верить тому, что нам показывают, ни соглашаться с тем, что нам рассказывают».
На «Фабрике» тоже все разваливалось и уходило в небытие. Воспользовался ли Моррисси отсутствием Энди, чтобы прибрать власть к своим рукам? Более или менее. Моррисси – это хладнокровное животное. Пока Уорхол находился в больнице, он в титрах к фильмам ставил лишь свою фамилию. Он выпустил для показа The Loves of Ondine 1 августа, то есть через два дня после выписки Уорхола из больницы, использовав без каких-либо угрызений совести этот факт в рекламных целях. Без сомнения, точно так же поступил бы и Уорхол… Возможно, именно по этой причине Уорхол никогда не относился строго к Моррисси.
«Он вступил в такой возраст, когда кажется, что твоя жизнь бежит от благополучия семимильными шагами», – сказал Поль Жан Туле
[582] в книге «Письма самому себе».
Поведение Моррисси может показаться шокирующим. Оно таким и было. Почти все актеры на «Фабрике» обвиняли его в стремлении из любой ситуации извлечь собственную выгоду и возвести себя в ранг настоящего и единственного автора-творца. Но у такого поведения была и другая сторона: оно побуждало Уорхола не сдаваться и стремиться вернуть свое влияние.
Настал день, когда он попросил Джеда Джонсона принести бобины с Lonesome Cowboy
[583], чтобы приступить к монтажу фильма. Джед помог ему довести дело до конца.
Думал ли он о Midnight Cowboy
[584], фильме, который в то время как раз снимал Джон Шлезингер? Разумеется! В те дни на «Фабрике» только и разговоров было об этом фильме, начиная с возмущения, что их идею скопировали, до желания участвовать хоть как-нибудь в той голливудской постановке. «Наконец-то настоящий фильм!» – говорил чуть ли не каждый, обнаруживая свои тайные двойственные чувства: надежду и неприятие. На протяжении всего пребывания Энди в больнице Моррисси каждый день, даже несколько раз в день, информировал его о том, как продвигаются работы над этим, таким влекущим и таким ненавистным, фильмом.
