Уорхол придерживался очень простой техники. Он раскладывал холст на полу, на одну его половину наносил какой-нибудь абстрактный рисунок, выливая черную акриловую краску прямо из банки, после чего складывал полотно пополам, получая в итоге после расправления полотна в начальное состояние симметричное изображение.
По свидетельству его близких знакомых, Уорхол не знал, что тесты Роршаха состоят из десяти одних и тех же иллюстраций, сопровожденных таблицей с числовыми баллами. По их сумме оценивается состояние пациента после того, как он даст свою интерпретацию увиденным кляксам-пятнам на предложенных карточках.
«Я считал, что нужно идти в больницу или в какое-то другое подобное учреждение, где каждому пациенту предлагается сделать свои кляксы, которые будут использованы как тесты Роршаха, – признался он Роберту Никасу в интервью в октябре 1986 года для Art Magazine. – Если бы я знал, что существует единая, не подлежащая изменениям серия!»
Не стоит забывать (во всяком случае, Уорхол об этом никогда не забывал), что в 1966 году, когда его друга Гельдцалера назначили куратором и организатором экспозиции от США на венецианском биеннале и Уорхол ждал приглашения к участию в таком престижном международном форуме, этот преуспевающий сотрудник нью-йоркского музея «Метрополитен» проигнорировал его кандидатуру и выбрал, к его огромному удивлению, Хелен Франкенталер.
Дискотека свободной торговли
В мае 1977 года, находясь в Париже на презентации своей книги «Моя философия от А до Б», которая вышла в издательстве Flammarion, Уорхол посетил экспозицию Kienholtz, затем – «Париж – Нью-Йорк», а также постоянную коллекцию в Центре Помпиду. «Это заняло два часа, и Боб уже готов был улизнуть, – писал Уорхол в “Дневнике”, – но я преисполнился энергии и хотел только одного: броситься домой, чтобы начать рисовать и прекратить делать салонные портреты». Что он и сделал.
Я утверждал, вразрез с мнениями большинства его биографов, что Уорхол всегда оставался художником, даже в период 1950-х годов, называемый «коммерческим»; даже в худшие моменты 1970-х и 1980-х годов, когда опьянение светским образом жизни было настолько велико, что вытеснило все другие занятия и увлечения. Он все равно был художником с высоким уровнем требовательности, бескомпромиссным, прямолинейным и несгибаемым. Но в 1979 году Энди выполнял огромное количество портретов, то время для него вообще было наиболее продуктивным. Однако он не ушел с головой в рисование портретов знаменитостей. Он выходил в свет, охотился за клиентами, посещал места, где собираются сливки общества и великие мира сего. «Там был Киссинджер
[657], самозабвенно приветствовал толпу, можно подумать, он – Папа (…). Он пожал мне руку, – с нескрываемой гордостью сообщил он, и тут же с обычной своей ухмылкой: – Хотя, впрочем, он пожимал руки всем подряд…»
«Я получил приглашение на катер Малкольма Форбса
[658] через мистера Маркоса. Я действительно хочу получить заказ на его портрет, пока там ничего не произошло…»
«Если я принял большой крест Изабеллы Католической из рук Франко, значит Советская Россия уже не наградит меня Ленинской премией, а я бы от нее не отказался. Я не откажусь, если и Мао Цзэдун также пришлет мне орден».
Как-то на одном приеме иранцы обратились к нему с просьбой: когда он будет рисовать шаха, пусть на портрете «слегка коснется» черной тушью ресниц и красной помадой губ. «Не вызывающе, но классически», – сказали ему. Нет проблем, он будет сдержан. Когда Дай-ана Росс заказала ему свой портрет, он прописал слегка фон и задумался: «В каком цвете ее нарисовать? Что она хочет, быть брюнеткой или блондинкой?»
Уорхол не ограничился одним только Киссинджером, он становится частым гостем у Кеннеди. В отеле St. Regis Роберт, бывший министр, сенатор и брат президента США, хотел даже обменяться с Уорхолом галстуками и, что еще более удивительно, брюками тоже. Он встретился с Кароль Буке, «красавицей и французской актрисой»; с Джоном Траволтой, «настоящим милашкой, чувствительным на вид, крупным фигурой и довольно болтливым, но жутко красивым»; с Паломой Пикассо
[659], которая появлялась «со своим мужем и своим любовником, или с его любовником, или с их общим любовником. Не знаю точно, какие роли у этих двух».
Он обожал разузнавать и распространять мелкие (и крупные) неблаговидные подробности и о тех, и о других. С большим интересом он разглядывал шикарных содержанок, суетился вокруг некоторых гетеросексуалов, собиравшихся в Studio 54 или в других модных местах, и с видом знатока наблюдал за всем: «Мало шансов, что Филипп Ниархос женится на Барбаре. Ей бы стоило подразнить его хоть немного и пожить с ним, вытянув максимум возможного, прежде чем он ее бросит».
Трумен Капоте, которым Уорхол когда-то восхищался и мечтал познакомиться, теперь входит в самый близкий его круг, но восхищение им заметно убавилось: его несовершенства стали бросаться Уорхолу в глаза. Например, в феврале 1979 года Трумен Капоте решил немного «переделать» нос, и Уорхол, навестивший его после операции, со своим обычным сарказмом рассказывал об этом событии в «Дневнике»: «Создавалось впечатление, что Трумен побывал в руках доктора Франкенштейна: шрамы вверху, внизу, по всему лицу. Ему недоставало только винтика, скреплявшего лоскутки кожи. Потом мы вызвали такси, чтобы доехать до клиники доктора Орентрайха (4 доллара), вошли через служебную дверь. Это было все равно что прогуливаться с Гарбо. Трумен переоделся до неузнаваемости: косынка на голове, смешная шапочка в мелких складочках, пуховый платок, рот замотан шарфом, солнечные очки, кожаная куртка, а поверх – широченный плащ. Никто не смог бы его опознать».
Жесткие слова? Да, но он и себя не щадил: «Мы все согласились с тем, что Аведон был ужасен, – небрежно заявлял он. – Ричард сказал, что он сразу теряет всякий интерес к человеку, как только выжмет из него все, что хотел. Когда я высказал свое мнение об этом, все как один завопили, что и я поступаю точно так же».
«Я загоняю в самый дальний угол все, что у меня есть хорошего, и выставляю напоказ все, что есть отвратительного», – признавался он. Сгущал ли он краски, говоря об этом? Он нарочно преувеличивал или нес откровенную чушь? Он шутил? Без сомнения, но сквозь эти утрированные черты можно угадать настоящий портрет Уорхола, который проступает из его размышлений и воспоминаний, которыми он делился с Пэт Хэкетт наутро после каждой вечеринки.
