Но слава – вещь настолько хрупкая, что достаточно одного посещения вечернего спектакля в Coronet Theather, когда ни один фотограф не подбежал сделать фотографию, чтобы уже посыпались жалобы: «Мне кажется, что я вообще ничего из себя не представляю».
Было бы неправильно смеяться над этими опасениями. Любой артист страдает ими. Любой артист немножко спекулирует ими. Жанна Моро
[662] в одном телевизионном интервью рассказывала, что в ее жизни был очень сложный период в финансовом отношении, когда ее приглашали в самые дорогие отели, самые лучшие рестораны, перевозили в шикарных лимузинах от одного фестиваля к другому, но, вернувшись домой, она не могла наскрести денег не только на такси, но и на самую простую еду… Ни один художник никогда не забывает об этой переменчивости фортуны, даже если он, как Уорхол, очень богат.
Впрочем, известность – она всегда очень относительна. Винсент Фремон попытался начать переговоры с ABC по поводу одного телевизионного проекта и в первую очередь поинтересовался размером предстоящих расходов. В итоге от проекта он отказался под предлогом недостаточной известности Энди Уорхола на всей территории Америки!
Относительный характер имеет также и богатство. Уорхол слыл человеком состоятельным, но о богатых он говорил как о людях высшей расы: «Вытянувшись во весь рост в теплой ванне, с подушкой под головой, я чувствую себя сказочно богатым».
В отличие от Трумена Капоте или Сесила Битона, он никогда не производил впечатления человека, принадлежавшего к тому обществу, завсегдатаем которого он являлся. Энди просто считал себя игрушкой для всех этих непонятных богачей, которых он разглядывал, за которыми наблюдал, которых описывал в своих книгах и дневниках. Уорхол говорил, что, сев за стол, богатые едят, и это странно, потому что за этим делом они умудряются еще и разговаривать. «Богатые имеют массу преимуществ перед бедными, – писал он в своем “Дневнике”, – но самое большое преимущество, что касается и меня, – это то, что они могут говорить и есть одновременно. Я думаю, что этому их учат еще в школе. Это очень важное умение для тех, кому часто приходится бывать на званых обедах, потому что если за столом перестать есть – это будет очень обидно для хозяйки, а если перестать разговаривать – это обидно для других приглашенных. Богатые же могут выйти из этого положения с большим успехом, но только не я. Ничей вопрос никогда не может застичь их с широко открытым ртом, в момент отправления в него ложки или вилки с едой, а меня – может. Причем именно тогда, когда я с набитым ртом жую, подходит моя очередь говорить. С другой стороны, по всей видимости, у богатых существует строгая очередность: один из них говорит, пока остальные работают челюстями, затем он приступает к еде, а остальные – к разговору. Но если случается, что разговор требует немедленного вмешательства того, кто занят пережевыванием, богатые умеют в мгновение ока спрятать недожеванный кусок в какое-то потайное место. Вопрос – куда? Под язык? За зубы? Куда-то в горло? И как ни в чем не бывало продолжать разговаривать. Когда я спросил своих богатых друзей, как они это делают, они ответили: “Делаем что?”, настолько это для них нормально и естественно. У себя дома я упражняюсь перед зеркалом и с телефоном. Ожидая, пока у меня выработаются практические навыки говорить и есть одновременно, я установил для себя правило поведения на светском обеде: не говорить и не есть».
Он сам придумал эту фразу или это результат наблюдения за разными сторонами жизни: «Думай как богатый и кажись бедным»?
Цены растут
Создавая портреты, Уорхол продолжал зарабатывать довольно большие деньги, и на аукционах Sotheby’s и Christies его котировки неуклонно росли, к его огромному удовольствию. Но его счастье было бы совсем полным, если бы Джаспер Джонс, Рой Лихтенштейн, Роберт Раушенберг не обгоняли бы его на этой же «дистанции» на целую голову.
Его «Три Элвиса» были куплены за 75 000 долларов. Ему сказали, что это хорошая, достойная цена. «Мне было очень приятно», – признавался он, но потом ему сообщили, что какая-то работа Лихтенштейна была продана за 250 000 долларов. «Тогда я расстроился ужасно», а когда «Три Джеки» ушли по 8000 долларов, стало хуже некуда. «Такая вот незадача», – с горечью отозвался он. 23 октября 1983 года одна картина из его серии «Кока-Кола» была оценена в 100 000 долларов, но «работы Роя покупались за цену в 5, 6, 7 раз выше, а Джаспера – за миллион».
Позже цены еще немного подросли, но разрыв все равно оставался значительным: «Ховард Рид из галереи Роберта Миллера вернулся с аукциона, на котором картина Джаспера Джонса ушла за 3,3 миллиона, что с комиссионными и всем прочим составило 3,6 миллиона. Это – самая высокая цена, какую когда-либо платили за картину еще живого художника, и картина эта даже не из числа выдающихся. Она просто одна из неплохих. Это не мишень, где… – возможно, это были “цифры”. Из моих работ на этом аукционе была работа “Доллар”. Ее купили за 385 000 долларов, а “Мону Лизу” – за 70 000 долларов». Через два дня, в том же раздосадованном настроении, хотя речь уже шла не о нем, он констатировал факт, что Розенквист был продан за 2 миллиона долларов, а рисунок Джаспера Джонса («Рисунок!» – чуть не задыхаясь восклицал он в величайшем возбуждении) – за 800 000 долларов, хотя Раушенберг ушел всего лишь за 90 000…
Зато он с удовольствием вспоминал тот факт, что чета де Мениль скупила все работы, подписанные Уорхолом: «Франсуа купил “Банку супа” за 95, мсье де Мениль “Катастрофу” за 100 и Филипп “Похороны” за 75. Гениально!»
Уорхол пристально следил за всем этим. «Я ходил на аукционы Sotheby’s, чтобы самому видеть, как продаются мои рисунки, сделанные в начале 1962 года. Фред тоже был там. Он играл на повышение, чтобы поднять цену».
Как во всей этой неразберихе Уорхолу удается создать две наиболее значительные серии того периода – «Инверсии» и «Ретроспективы»?! Это тайна гения. Можно попытаться найти правдоподобные объяснения, но, когда речь идет о таком художнике, ключ к разгадке всегда находится где-то вовне: возможно, в этой линии, идущей от одной работы к другой, в этом решительном прочерке, отсекающем все лишнее. Уорхол примерял на себя роли легкомысленных ветреников, светских львов, деловых людей, он хорошо знал головокружительные падения в пустоту, но творческая мысль его не покидала никогда. Она дремала до поры до времени, свернувшись клубочком, однако была готова пробудиться в любой момент и явиться уже во всеоружии.
Когда в 1978 году появились «Тени», они могли показаться многим очень странными, вырванными из контекста всего его творчества, туманными, неожиданными для него абстракциями, как будто они были сооружены на зыбкой, уходящей местами из-под ног почве. Но когда годом позже появились «Инверсии» – засвеченные негативы все той же фотографии Мэрилин, только теперь в темных, даже черных, траурно-похоронных тонах, или «Инверсии Джоконды» – ее изображение сливается с белой основой полотна, то «Тени» сразу же стали одним из звеньев цепочки, соединившей эти работы, они оказались логически оправданным и доминирующим элементом в среде бурлящих противоречий.
