Более того, его биография включает в себя все вышеперечисленное. Пробелы, упущения, ошибки, преувеличения, карикатуры – над всем этим Уорхол насмехается. Почему? Потому что все правдивое и ложное, важное и ничтожное, зенит и надир, поверхностное и глубинное им самим все схвачено, благодаря той системе, которая чутко улавливает буквально все, переваривает все, выравнивает все, набрасывает на все анестезирующий покров, под которым все становится тождественным друг другу: истина – лжи, внешнее – внутреннему.
Мы беспокоимся об утрате смысла, о потере индивидуальности в мире, где человек со странностями, какими-то отклонениями все чаще чувствует себя изгоем. Уорхол нет. Он принимает все. Он заявляет о своей лояльности с чем бы то ни было. Этот мир констатирует исчезновение индивидуальности? Тогда идем по пути стирания индивидуальности. У него нет никаких протестов. Только констатация фактов.
Вы говорите, что в его искусстве нет глубины, что Уорхол думает только о деньгах, что, прежде всего, он коммерческий художник. Он охотно повторит все то, что вы шептали, воображая, что уязвляете его самолюбие, но скажет это спокойно и в полный голос: «За поверхностью моих картин нет ничего», «Я всегда был коммерческим художником», «Моя цель в жизни – иметь бассейн в Голливуде».
Мастер пассивности – говорят о нем. Да, но эта пассивность деятельная, которая ставит с ног на голову весь порядок вещей, да и сам ход событий. Это техника дзюдо, которая трансформирует слабость в силу, позволяет невысокому, не слишком физически крепкому, на первый взгляд, спортсмену опрокинуть и бросить на лопатки противника-громилу, делая вид, будто он уступает его мощи, используя силу соперника против него самого.
Все, кто его знал, даже те, кто почти ничего о нем не рассказал, характеризуют Уорхола в обычной, повседневной жизни одним словом – застенчивый. Застенчивость никогда не хотели искоренить, а совершенно напротив – защитить. Для этого он надевал на себя маску.
Осторожный или благоразумный, или абсолютно циничный, или более совершенный художник, чем все остальные, Уорхол скрывается за всеми тремя типами биографий. Одна – очень внешняя, созданная при полном освещении, под вспышками камер или в сиянии солнечных лучей; другая – более или менее замаскированная, в своем повествовании должна раскрывать не более, как факты его отношения с «божественным», которые содержатся в дневнике, или «Философии» (возможно, ее написал не он), или почерпнутые из бесед с его знакомыми, старинными друзьями и с новыми людьми его окружения. Третья, ненаписанная, биография относится к самой интимной, почти невысказанной тайне, касающейся только одного Уорхола, в ней нет никакого позерства и желания оправдаться.
Но из этих трех вполне очевидна та единственная, важная, или важная в первую очередь. Потому что стиль «поп», как говорил Уорхол и некоторые другие, это то, что лежит на поверхности, это кожа всех вещей, это их внешность.
А что, если мы применим к Уорхолу слова Стефана Цвейга, сказанные им о Стендале: «Лишь немногие лгали больше и мистифицировали мир охотнее, чем Стендаль, но и немногие писатели полнее и лучше говорили правду, нежели он»?
Да. Нет.
«Я предпочитаю хранить свою тайну, я не люблю говорить о своем прошлом, в любом случае я его трансформирую всякий раз, когда меня спрашивают», – говорил он Гретхен Берг
[135] во время интервью для журнала о кино. Тем не менее ни один другой художник не оставил больше, чем он, свидетельских показаний. В своем дневнике, в «ПОПизме», в «Моей философии от А до Б», которые читаются как «исповеди», с огромным количеством интервью, он рассказывает о себе больше, чем можно было бы сказать. Речь идет об «истине»? Пьер Реверди
[136] говорил нам об истине, которая «поднимается со дна своего колодца только для того, чтобы соблазнить нас и затем увлечь и заманить нас за собой в бесконечность, поскольку колодец этот бездонный…».
Если Уорхол, как мы уже видели, не одобрял затеи с написанием биографии, то лишь потому, что, по его мнению, это было бы пустой тратой времени. Уорхолу нужен был другой взгляд, другой подход к пониманию цели этой работы, ее следовало рассматривать в совокупности всех составляющих действий, как созидательный процесс.
«В биографии не существует ошибок более непростительных, чем разделение работы на части с целью восстановить жизнь. Уже долгое время многие выступают против этого порочного заблуждения, которое дает неправильное представление об анатомии работы», – утверждал Клод Давид, биограф Кафки, и тут же добавлял: «Здесь нужно, однако, поступить вопреки этому правилу: “Приговор” – этот рассказ Кафки не только наиболее яркий и таинственный, но, помимо всего прочего, его текст выдает самые сокровенные мысли автора, какие он не решился бы доверить ни друзьям, ни даже своему дневнику. В этом случае можно сказать, что литературное произведение раскрывает и выводит на бумагу то, что он сам в себе не подозревал или не хотел признавать».
С Уорхолом мы находимся совершенно в другом мире, где речи быть не может ни о дроблении работы на части, чтобы восстановить жизнь, ни о противоположных действиях. Здесь все – фантазия, творчество, смелость, зрелищное действо, в которое вовлечены и он сам, и весь окружающий его мир. Имея «Фабрику» в качестве примера, задумана модель идеальных заводов 1920–1930-х годов – голливудских студий.
Много говорили о том, что Уорхол передал Дюшану свою манеру отмалчиваться, бравировать «недостатками», объявлять себя «лентяем», заявлять, что на искусство он смотрит как на развлечение. Но точно так же вели себя и многие другие звезды – молчаливые, с отсутствующим видом, прячущие глаза за темными очками, обитавшие за наглухо закрытыми дверями своих вилл. В таком уединении жила Гарбо. Неземная Гарбо. Жестокосердая Гарбо. Защищенная Гарбо. Гарбо – божество.
Вспомните литературный очерк-шутку Блёза Сандрара, где он описал Грету Гарбо в Беверли-Хиллз. Вот она, с мечтательным выражением лица, облокотившись на перила балкона, кивком головы рассеянно приветствует кого-то из знакомых, а вот она же, погружена в чтение, и ничто не может отвлечь ее от книги, целиком поглотившей ее. Вот внизу, под балконом неистово аплодируют фанаты… и вдруг божество исчезает, унесенное лучами прожекторов…
Сандрар признается, что то была вовсе не Гарбо, а восковой манекен, фигурой и ростом – точная копия актрисы, которым ловко манипулировал, словно марионеткой, слуга. Тем не менее все поверили, что видят божественную Гарбо.
Глава третья. Юность
«Самое важное событие в жизни любого мужчины – это момент, когда он начинает осознавать свое я: обстоятельства, сопровождающие это событие, могут быть самыми благоприятными или самыми плачевными».
Лев Толстой «Дневник», 1898
«Это ничего – это просто понемногу уходит молодость».
