Пресса, которая до этого почти не замечала живопись, начинает отводить ей в своих изданиях столько же места, что и литературе, музыке, танцу и театру. Доходит до того, что в июле 1945 года публикуется в печати письмо Марка Ротко, написанное в форме манифеста: «Мы хотим подчеркнуть поверхность картины, – писал он. – Мы выступаем за плоские формы, потому что они разрушают иллюзию и пробуждают истину».
Разумеется, письмо было напечатано в специализированном журнале Art News, где Гарольд Розенберг
[215] дал определение цели action painting: «Полотно картины становится понемногу сценой, на которой разворачивается действие, превосходящее пространство, где требуется воссоздать или отобразить реальный или вымышленный объект. Все, что должно перейти на холст, является не воспроизведением, а событием». Или еще: «Картина, которая есть действие, неотделима от биографии художника». Но настоящие громы и молнии вызвала статья, опубликованная в 1949 году в журнале Life, под названием «Джексон Поллок – самый крупный из живущих ныне американских художников?». Конечно же, она не могла не попасться на глаза молодому Энди Вархола. Именно с 27 ноября 1943 года Гринберг стал отзываться о Поллоке в превосходной степени, расхваливая дерзость, силу и энергию «Поллока – героя». Ему вторил Роберт Мазервелл
[216]: «Он – одна из удач молодого поколения». Джеймс Джонсон Суини
[217] писал в каталоге первой выставки Поллока в галерее Пегги Гуггенхайм
[218] в 1943 году: «Нам прежде всего необходимы молодые художники, которые пишут инстинктивно, не обращая внимания на чувства и высказывания критиков или зрителей. Такие художники могут пойти в работе на риск, чтобы сказать о чем-то в собственной индивидуальной манере». Критик Дора Астон добавляла: «С Поллоком во главе все, кто хотел привлечь внимание к способности американской изобразительной культуры противостоять гегемонии Европы, обрел мощное оружие». Да, тем более что наименование action painting подразумевает энергию, динамизм, молодость.
Поллок появился в идеальный момент, чтобы вернуть миф в Америку. После первой же выставки успех стал его постоянным спутником. Де Кунинг сказал о нем, что «он разбил корку льда», заставил американскую живопись освободиться от европейских традиций и перейти на качественно новый уровень. Даже его смерть в автокатастрофе, а-ля Джеймс
[219], стала частью американского мифа.
Стал ли он первым американским художником, которого, как продукт потребления, «съели» критики и коллекционеры? Он попал в руки массмедиа и рекламы, поднимавшей его популярность, от чего он был в восторге. Речь шла о том, чтобы переместить интеллектуальный и художественный центр мира из Парижа в Нью-Йорк.
Для Гринберга период 1947–1948 годов (решающий в обучении Энди Вархола в институте) ознаменовался переломом и значительным качественным рывком в искусстве. «Нью-Йоркская школа становилась заметной и жизнеспособной, – писала Дора Астон. – Во всех странах художников охватил небывалый порыв энтузиазма, они с нетерпением ждали возможности поговорить о настоящем движении, и все они съехались в Нью-Йорк. Здесь, в кафетерии Waldorf велись свободные дискуссии, которые становились с каждым днем все оживленнее. В престижных кварталах, в северном Манхэттене открывались новые галереи, начал расти интерес и к музейным экспозициям».
В этой бурлящей артистической атмосфере Энди Вархола доказывал что-то самому себе и преподавателям, недовольным его независимостью и провокационными суждениями. В этой наэлектризованной и увлеченной новыми идеями среде происходило его становление как художника.
1950-е годы, прошедшие в занятиях рисунком и рекламой, станут годами ученичества для грядущих лет богатства, известности и признания, но как художник он сформировался в 1948 году – в институте Карнеги.
Чему он научился в институте? Гораздо большему, чем можно себе представить. Он открыл свободу, по крайней мере – свободу для себя, и понял, как ее завоевать. Теперь он знал, как достичь известности, вопреки любым препятствиям.
Раньше Уорхол всегда прятал свои убеждения – это была отрицательная сторона его чрезмерной, не поддающейся контролю застенчивости. Эти две противоположные черты характера Энди – застенчивая пассивность и решительный настрой на карьеру – только укрепились, а в конце учебы молодой Вархола уже примерно знал, что ему делать с самим собой.
Один случай, описанный в его биографии критиком Виктором Бокрисом, показывает это: «Незадолго до получения диплома Энди играл в одном спектакле, поставленном в театральном кружке, под названием Take it easy club, в котором несколько студентов позволили себе довольно едкую сатиру в адрес своих профессоров. Во время одной из таких сцен Энди вдруг вспрыгнул на сцену, держа в широко разведенных руках раскрашенный лист бумаги и, размахивая им, принялся исполнять импровизированный триумфальный танец, выкрикивая: “О, вы не сможете меня напугать, я не боюсь. Это мой обряд. О, вы не сможете меня напугать, я не боюсь”». В 1947–1948 годах, еще продолжая учебу, Энди поступил на работу в крупный универмаг Joseph Horne’s, куда его пригласили для консультаций с сотрудниками, работавшими на Vogue, Harper’s Bazaar, для поиска новых идей и оформления витрин. Там он поистине открыл мир моды, это был рай!
В последний год учебы он записался на курс современного танца, где обнаружил неисчерпаемые возможности для самовыражения и вдохновения. Он ходил смотреть все шоу Хосе Лимона
[220] – знаменитости в культурной танцевальной среде. Он спешил быть одним из первых зрителей, когда в Питтсбург приехала со своей труппой Марта Грэхем
[221]. Как когда-то, он и его друзья вновь начали рассуждать и спорить, теперь – о теории и технике отчуждения, которая, как им казалось, имеет сходство, пусть и обманчивое, с пьесами Бертольта Брехта
[222]… Все это он оценил по достоинству и хранил в своей памяти, потому что впечатления оставили глубокий след в его душе и открыли ему новые горизонты, поэтому не будем слепо верить в миф о «некультурности» Уорхола.
