Тем более в тот момент, когда в обычных условиях различие между обычным объектом и объектом искусства уменьшается и даже стирается совсем, художник наносит несколько мазков тонкой кистью, тем самым подтверждая живописность своей работы. «Когда становится понятным, что вопрос “Это флаг или картина?” останется без ответа, поскольку он никого не интересует, взгляд зрителя открывается для поп-арта», – писала Люси Липпард
[282]. Критик официально упрекает Джаспера Джонса в отсутствии в его картине искусства.
Читая эти строки, понятно, что эта картина очень грамотно, долгое время и во всех тонкостях продумана, после чего исполнена со знанием дела. Однако существует идеологическое давление на сознание, которое подчас мешает просто смотреть и видеть. В то время настоящая живопись принадлежала абстракционизму. Поворот, пусть даже еле заметный, в сторону (речь идет о флаге и хорошо узнаваемой мишени) характеризовался как пассеизм, неадекватность, неуместная выходка. Но в работах Джаспера Джонса идет речь о возврате интереса к фигуративности? Может быть, в первую очередь ставится вопрос об использовании банальных объектов в качестве антидота к сложному языку жестов, стремлению к возвышенному, чем насыщали искусство предыдущие поколения, и нет речи о «возврате к фигуративности»? Может быть, это способ глубже сконцентрироваться на фактическом искусстве, чем в великолепное время Гринберга?
Художники были ошеломлены тем, что предмет на картине воссоздан в мельчайших подробностях, без каких-либо интерпретаций, словно это не картина, а найденный предмет, а если более точно, то это мастерски изготовленная копия предмета, сделанная человеком.
Социолог Жан-Пьер Келлер замечал, что, накладывая на живописное изображение тканевый флаг, Джаспер Джонс «отказывает флагу в статусе представительского характера», а отказ от любого иллюзионизма, с другой стороны, отрицает реальность объекта.
В критической статье, опубликованной в Art News и посвященной первой выставке Джаспера Джонса в галерее Лео Кастелли, Ф. Портер очень справедливо заметил в отношении этих флагов, что символичность их размеров оттеснена на второй план процессом разглядывания. Немного позднее Роберт Розенблум
[283] скажет, что «Джаспер Джонс удивляет зрителей в первую очередь тем, что вынуждает их, возможно впервые, изучать внешние свойства до банальности привычного объекта, рассмотреть который у них никогда не хватало времени».
Но это еще не все: в те годы (около 1958-го) все возрастающим интересом пользовалось коммерческое «сырье», именно из-за своей банальности. Этот ажиотаж подогревался довольно категоричным презрительным отрицанием выражения любых чувств и человеческих слабостей.
Видел ли все это Уорхол? Без сомнения.
Впрочем, первые свои картины в стиле поп он рисовал именно в то самое время или немного позднее, но поскольку в большинстве своем они использовались для оформления витрин, в мире искусства его работы не вызвали бурных эмоций, что было бы при других обстоятельствах.
Уорхол познакомился с Раушенбергом и Джонсом, работая рекламным художником в тех же магазинах, особенно у Тиффани и Бонвитт Теллер. Если для Уорхола этот род занятий гармонично вписывался в его рекламную деятельность, то Раушенберг и Джонс скрывались за псевдонимами, поскольку «настоящие» художники осторожно сохраняли безопасную для своего авторитета дистанцию, работая с рекламой. Они проявляли к ней интерес лишь тогда, когда хотели поправить свои финансовые дела.
Их отношения с Уорхолом нельзя назвать сердечными, и они никогда таковыми не станут. Энди всегда считал, что они его презирают, и нельзя сказать, что это было совершенной неправдой. Они упрекали его в том, что его подход к искусству был слишком коммерческим, кроме того, неприязнь вызывала его бросающаяся в глаза изнеженность в манерах и поведении.
Сам же Уорхол ими восхищался, и не только потому, что в 1957 году они все вместе выставлялись у Лео Кастелли, а в 1958-м двадцативосьмилетний Джаспер Джонс в один день стал известен всему миру, благодаря «Мишеням»
[284], тут же купленным МоМА, а иллюстрации которых напечатал журнал Art News, но еще потому, что это бездушное искусство, одновременно фигуративное и концептуальное, было ему близко, именно тогда он почувствовал в нем свое призвание. Джаспер Джонс поразил ту цель, к которой Уорхол мечтал приблизиться на этой выставке, такой авторитетной, противоречивой и важной, которая решительно добавила еще одну памятную дату в историю изобразительного искусства.
Однако с некоторых пор, скажем с начала 1952 года, кое-кто другой начал занимать мысли Уорхола. Им оказался Трумен Капоте – молодой успешный актер, уроженец Юга. Он начинал как танцор на прогулочном судне, курсирующем вверх и вниз по Миссисипи. В 1948 году он опубликовал роман, который тут же взметнул его на вершину славы, «Другие голоса, другие комнаты». Книга вышла на французском языке в следующем году в издательстве «Галлимар» при содействии Мориса Эдгара Куандро
[285], в переводе получившая название «Дома с привидениями». До этого в журналах печатались его бесконечно волнующие рассказы, такие как «Ночное дерево», «Закрой последнюю дверь» и «Мириам», получивший премию О. Генри.
Уорхол заинтересовался фотографией писателя, помещенной на обложке книги. Он загорелся желанием проиллюстрировать все тексты Капоте и начал искать возможность познакомиться с ним с таким напором и страстностью – буквально забрасывал его огромным количеством писем и рисунков, – что молодой Трумен растерялся, испугался и предпочел избежать общения. Уор-хол его преследовал, поджидал у дверей дома, у входа в клуб, где писатель был завсегдатаем, следовал за ним по улицам. Это обернулось навязчивой идеей.
Он даже осаждал мать писателя, которая однажды вечером, когда сына не было дома, поддавшись на уговоры и лесть, пригласила Уорхола в святая святых – в квартиру, где она жила с сыном. Они разговаривали о нем, о ней. С тех пор он звонил каждый день, по нескольку раз в день. В конце концов терпение у женщины лопнуло, и она резко попросила оставить их в покое. Разочарованный Уорхол перестал звонить.
Большинство исследователей видят в этом эпизоде только лишь подтверждение тому, что художник страстно желал снискать восхищение своей персоной у знаменитостей. Не искал ли он встречи в то же самое время с Сесилом Битоном
[286]?
