Нужно увидеть ту необычную фотографию Трумена Капоте, так «зацепившую» Уорхола. На ней писатель выглядит таким еще ребенком, таким невинным и в то же самое время таким порочным человеком, которого еще преследуют призраки юности. Нужно прочитать Трумена Капоте, чтобы понять, что тяга Уорхола к нему – явление совершенно другого порядка. Возможно, частично это была влюбленность: в молодости он был красив (фотография Картье-Брессона
[287] запечатлела его на фоне тропических растений), ну, по крайней мере, привлекателен. Более глубоко чувствующий Уорхол узнал самого себя в том ребенке, каким был Капоте, живший с тремя тетями, причем с одной из них у него была общая комната, и он вынужден был до раннего утра слушать ее жуткие истории об убийствах и одиночестве. Впечатлительный ребенок просыпался ночами, обливаясь слезами от приснившихся кошмаров. Его романы и рассказы станут действенным средством освобождения от злых духов.
Персонажи в его произведениях загадочны, не имеют возраста, определенного пола, складывается впечатление, что они повинуются какой-то тайной силе, блуждают в мирах, пронизываемых голосами, криками, немыслимыми звуками, они страшно одиноки, они отчаянно ищут защиты, утешения и ласки.
«Произведения Трумена Капоте, – писал Морис Куандро, – полны безнадежности и грусти, которые ввергают читателя в еще большее смятение, потому что в этих строках, внезапно, промелькнет шаловливая улыбка, выдавая крайнюю молодость автора (…). Смешение зрелой мудрости и искренней наивности – вот чем привлекает творчество Трумена Капоте».
Становится понятным, что Уорхол видел параллели между своей жизнью и жизнью чудо-мальчика: более чем доверительные отношения с тетей или матерью, которые им открыли мир, где везде царит воображение, привили вкус к шутке, научили изобретательности, умению балансировать между мудростью и наивностью, оставили в наследство глубокое одиночество, несмотря на внешний успех и динамичную светскую жизнь, показушную гомосексуальность… Вот такая обстановка, вот такое окружение.
На фоне этого поднявшегося волнения в художественных и литературных кругах что делал сам Уорхол? Как он на это реагировал? Он зарабатывал деньги. Много денег! Ему удалось вскочить на полном ходу в поезд социального успеха. Он приобрел уверенность. Он анализировал ситуацию. Он изучал реакцию профессионалов и публики.
Но десять лет – срок долгий, а прошлое, о котором он изо всех сил старается забыть, было, без сомнения, нелегким… Давайте представим эти десять лет, когда Уор-хол стал известным коммерческим художником, востребованным и высокооплачиваемым. Что случилось в эти годы, вписалось в логическую цепочку приобретения опыта художником? Произошло окончательное превращение успешного мальчика от рекламы в художника…
Невозможно понять Уорхола как художника, если все время удивляться тому, что он вышел из «стиля Кокто», неестественного и вырождающегося, но чрезвычайно отчетливо просматриваемого в его первых картинах в стиле поп, выполненных, впрочем, довольно грубо. Стиль упаднический, украдкой вернувшийся к нему в конце жизни, когда вновь появляется живопись в его работах, можно сказать, самых слабых. Дело в том, что художнику часто приходится подавлять свои наиболее индивидуальные качества или характерные приемы, по которым его легко узнать, чтобы, поднявшись над талантом, приблизиться к тому невыразимому, к чему он стремится всем своим существом. Пикассо – превосходный рисовальщик, но, создавая произведения розового периода, не подражал ли он стилю Тулуз-Лотрека? Мастер проявляется в известности, искусство – нет. Напротив. Недальновидный простачок пускается в авантюру, работая в неизвестном, не подогнанном к какой-либо формуле стиле.
Возвращаясь к Уорхолу, можно сказать, что он тоже, только под другим углом, рассматривал вопрос перехода от рекламщика к настоящему художнику. Неслучайно во время этого длительного периода обучения премудрости, как стать знаменитым, Уорхол увеличил количество своих выставок. Шесть персональных экспозиций в различных галереях и одна коллективная – в MoMA.
С 16 июня по 3 июля 1952 года прошла его первая персональная выставка. «Энди Уорхол: Пятнадцать рисунков на темы произведений Трумена Капоте» в галерее «Хьюго» в Нью-Йорке. Трумен Капоте пришел на выставку вместе с матерью и проговорил около получаса с художником. Уорхол был на седьмом небе от счастья, но не продал ни одной своей работы…
Октябрь 1954 года: персональная выставка, представляющая листы тонкого картона, на которых Уорхол сделал надрезы, после чего сложил эти листы в виде разнообразных объемных геометрических форм. Получившиеся формы он окунул в смесь воды и масла, они стали похожи на «кусочки мрамора». На них он нарисовал лица юношей, кнопками прикрепил к стенам. Нью-Йорк, галерея «Лофт».
С 14 февраля по 3 марта 1956 года: персональная выставка Drawing for a boy book by Andy Warhol
[288]. Галерея «Бодлей», Нью-Йорк.
C 23 апреля по 5 августа 1956 года: первая коллективная выставка в нью-йоркском Музее современного искусства (МоМА). Уорхол выставил рисунок обуви (сапога).
С 3 по 22 декабря 1956 года: персональная выставка The golden slipper or shoes in America
[289]. Галерея «Бодлей», Нью-Йорк.
С 2 по 25 декабря 1957 года: персональная выставка A show of golden pictures by Andy Warhol
[290]. Галерея «Бодлей», Нью-Йорк.
С 1 по 24 декабря 1959 года: персональная выставка Wild raspberries
[291]. Галерея «Бодлей», Нью-Йорк.
Большинство упомянутых выставок представляли собой занятные и милые экспозиции, попасть на которые стремилось все модное гей-сообщество. Уорхол позволил «склонностям» своей публики увлечь и себя, однако впоследствии он научился держать эти склонности под контролем, не сумев от них избавиться. Теперь он предстал перед зрителями иллюстратором, уже знавшим себе цену, с глазами настороженной лани, без зрачков, но с очаровательной улыбкой, предъявляющим публике свои рисунки, выполненные в «стиле Кокто». На них в как бы схематичных нетвердых линиях изображены нарциссоподобные юноши.
Экспозиция галереи «Лофт» в современном выставочном зале, расположенной в доме 302 на 45-й Восточной улице, представляла его работы, выполненные в наиболее экспериментальной манере, с несколько игривым уклоном.
Но Уорхол понимает, а может, проверяет догадку, сделанную им ранее, смысл которой в том, что если ты известен обществу как коммерческий художник, ни одна более или менее солидная галерея не заинтересуется твоими работами. Вспоминал ли он в тот момент, как на одной из лекций в Технологическом институте Карнеги им сообщили мнение баухауса, который ни в коей мере не отделял коммерческое искусство от большого? Может быть. Он также констатирует факт, что его друг Перльштейн, над которым всегда подшучивали остряки-однокашники, умудрился выставиться в галерее «Танажер». Это кооперативная галерея – одна из многих существовавших в то время в Нью-Йорке, но в артистической среде считалась весьма престижной. Ему самому так и не удалось там выставиться: портреты юношей неземной, эфемерной красоты интересовали лишь такие галереи, как «Бодлей» и «Серендипити». В утонченном Нью-Йорке 1950-х годов вы могли быть геем сколько угодно, но при одном условии: гомосексуализм вы оставляете за рамками своей профессиональной деятельности. У Джонса и Раушенберга, которые также были геями и вышли из круга коммерческого искусства, не было таких проблем, как у Уорхола. Вопрос в точке зрения и в имидже. Уорхолу это еще припомнится.
