Но никогда, за исключением, возможно, Empire, он не делал такой сильный акцент, как в фильме Sleep. Своей медленностью, своим минимализмом этот фильм выметает весь мусор из головы и возвращает остроту зрению. С первого же раза – удар-потрясение. С первой же попытки – шедевр. Фильм, который трансформирует само предназначение визуального опыта…
Разумеется, это не могло не вызвать некоторые волнения и противоречивые реакции. Рассказывают, что на втором показе Sleep в кинозале у Мекаса публика на протяжении всего сеанса вела себя довольно шумно: что-то обсуждала, о чем-то спорила, словно доказывая, что для того, чтобы увидеть этот фильм, совершенно не обязательно смотреть на экран. Именно на этот сеанс пришел Уорхол. Мекас усадил его на свое место в предпоследнем ряду, привязал его к стулу веревкой и ушел. В середине фильма Мекас решил взглянуть, там ли еще Уорхол. «Я обнаружил лишь одну веревку», – сообщил он.
Йонас Мекас, который, бесспорно, считается одним из лучших проводников по кинематографическому миру Уорхола, рассказывал еще одну историю. Она проливает весьма необычный свет на работу Уорхола, показывая, как незначительная техническая поправка может полностью изменить визуальное восприятие и насколько увлеченной, восприимчивой и чуткой к любым новшествам была в то время атмосфера вокруг кинематографа.
Однажды, в 1965 году, Стэн Брэкидж покинул свое уединенное жилище в Колорадо и пришел прямо к Йонасу Мекасу, в Нью-Йорк, в его Film-Maker’s Cooperation. Стэн Брэкидж – один из самых известных режиссеров экспериментального и короткометражного кино того времени, наряду с Джеком Смитом и Йонасом Мекасом. До его «глуши» докатились слухи об Уорхоле и фильме Sleep, и, появившись внезапно в зале для просмотра, он зычным голосом объявил: «Мое терпение лопнуло. Хочу сам посмотреть этот фильм и понять, почему вокруг него столько шума». Он поудобнее устроился в кресле и просмотрел несколько бобин. Добросовестно. Через какое-то время, разозлившись не на шутку, вскочил с места: «Мекасу и всем остальным следует знать, что я сию же минуту уезжаю из Нью-Йорка».
Мекас перебил его гневные выкрики:
– С какой скоростью ты запустил пленку для просмотра?
– Двадцать четыре кадра в секунду, – ответил Брэкидж.
– Очень прошу тебя, Стэн, – принялся его уговаривать Мекас, – уважь мою просьбу. Я знаю, что для этого нужно немалое усилие, но прошу тебя, просмотри еще раз фильм, но только теперь поставь скорость на шестнадцать кадров в секунду, потому что именно так его надо смотреть.
Брэкидж послушался. Мужественно приступил к повторному просмотру из уважения к Мекасу и из самолюбия.
«Когда много позже мы вернулись, – продолжал Мекас, – то застали его очень взволнованным, мерившим шагами зал и куда более словоохотливым. Он рассказал, что когда стал смотреть фильм с замедленной скоростью, то перед его глазами предстал абсолютно новый мир. Он открыл для себя художника, который занял эстетическую позицию, диаметрально противоположную его собственной. Он добился полной трансформации реальности посредством радикально нового взгляда на действительность, коренным образом отличавшегося от того, что Стэн предлагал в своих работах. Он произнес длинную речь на эту тему, так и продолжая стоять посреди зала. Никогда я не видел его до такой степени потрясенным эстетикой внутреннего мира другого художника, как в тот день, когда он посмотрел фильм Уорхола».
Sleep – это не тот ужасно скучный фильм, который никто не может досмотреть до конца, впрочем, его так никто до конца и не видел, потому что его продолжительность – десять часов, как сообщают многие обозреватели.
Sleep – это не «снотворное», как говорила Ультра Вай-олет, когда можно «заснуть стоя», как утверждали некоторые. Его близкие, друзья, завсегдатаи «Фабрики», актеры из его фильмов часто мечтали попасть в «настоящее» кино, пожалуй, не отдавали себе отчета в том, что в лентах Уорхола реальность изображена по-другому, более грубо, более натурально, более резко, чем в тех, преимущественно голливудских, фильмах, какие им казались верхом правдивости.
Именно в отношениях с ними Уорхол вел двойную игру: не платил им, обещал им славу прямо завтра, в крайнем случае – послезавтра, но все равно каждый хотел попасть в Голливуд, только в мечтах каждого Голливуд был разным. Мечта Уорхола – это Голливуд 1930-х годов, где на каждом шагу – звезды с тонкими изогнутыми бровями, а для актеров его фильмов, которых он называл «суперзвездами», Голливуд – это торжество правды. Быть звездами здесь, у Уорхола – это тщеславное притворство, игра в «понарошку», они это чувствовали и понимали. Несмотря ни на что, многие из них оставались рядом, случалось, говорили: «Это же так просто, снимать фильмы. Все кадры получаются удачными», возможно делая для себя вывод, что это занятие – сущий пустяк.
Генри Гельдцалер оставил следующий комментарий, что свидетельствует о совершенно ином понимании этого процесса: «Фильмы Энди Уорхола скрывали его искусство точно так же, как то делали его картины. Его восьмичасовой фильм Sleep выводил из себя людей нетерпеливых, или нервно-возбудимых, или тех, кто слишком озабочен адаптацией своего взгляда и мнения к восприятию размеренно текущего времени. Что может спровоцировать притупление внимания – это отсутствие каких-либо происшествий, неожиданных моментов, интриги и звука. Так же как в фортепианной пьесе “Кокетки” композитора Эрика Сати
[455] мы можем заметить, что чем больше вещей исключается, тем больше получается сконцентрироваться на неоспоримо вечном, что осталось».
Фильм показывался в Gramercy Arts Theater в 1964 году, с 17 по 20 января, начало сеансов было в 8 часов вечера. Кинокритик из New York Post, Арчер Уинстон, как мне представляется, из желания познакомить читателей с забавным фактом, решил подвергнуть сомнению заявленную продолжительность фильма, отказывая ему в праве именоваться самым длинным за всю историю кино. Он утверждал, что фильм «Алчность» Эрика фон Штрогейма в оригинальной версии длился восемь с половиной часов. Также он отметил, что из ста двадцати мест зрительного зала занято было только шесть. Когда журналист пришел к началу сеанса на следующий день, то увидел, что в холле зрителей, рассуждающих о фильме, гораздо больше, нежели в самом зале, где этот фильм показывался.
Сколько дискуссий было об этом фильме! О нем говорили все, но мало кто его видел. Фильм так усердно восхваляли, что в июне состоялись его показы в Лос-Анджелесе, в Cinema Theater. На первый сеанс пришло пятьсот зрителей. Успех? Не совсем, поскольку на смену любопытству, как первой побудительной причине, пришли изумление и отторжение. Зал покашливал и нетерпеливо ерзал в креслах, пока в течение 45 минут на экране демонстрировался крупным планом голый живот спящего человека. Когда, наконец, появился второй план – лицо спящего Джона Джорно, то постепенно копившееся негодование выплеснулось наружу: кто-то подбежал к экрану и заорал прямо в ухо изображению: «Да проснись же ты, наконец!» Половина зрителей ушла из зала и направились к билетным кассам. Они требовали вернуть деньги за билеты.
