«Местоположение было превосходным, – писал Уор-хол в книге “Моя философия от А до Б”. – Мы наблюдали за демонстрациями, проходившими на митинги к ООН. Однажды по 47-й улице проехал Папа Римский в церковь Святого Патрика. Хрущев тоже как-то раз проезжал. Это была хорошая улица, очень широкая».
Попадали на «Фабрику» при помощи грузового подъемника, очень медленного, без лифтера, что для Нью-Йорка было редкостью. Металлические решетки были выкрашены серебряной краской, как и всё на «Фабрике». Выходили на четвертом этаже.
Размеры «Фабрики» составляли около тридцати метров в длину и пятнадцати в ширину. Одна сторона здания, полностью застекленная, выходила на YMCA. Напольная плитка была покрыта серебряной краской. На стене висел таксофон, работавший от монеток, им могли пользоваться все. Это была большая удача для Уорхола, потому что до этого ему приходилось оплачивать телефонные счета на внушительную сумму, так как его друзья звонили постоянно и разговаривали подолгу.
В бывшем фабричном цеху была устроена просторная мастерская, за которой закрепилось название «Фабрика» – оно оказалось куда органичней, чем Голливуд. На стенах – листы алюминиевой фольги или листы, выкрашенные серебряной краской, картины, фотографии, кинопроекторы, этажерки.
В середине этого обширного пространства царствовал, по-другому и не скажешь, старый продавленный диван, который Билли Нейм нашел где-то на улице. На нем было сняты большинство порносцен, и за него всегда шли сражения, поскольку сидеть на «Фабрике» больше было негде. На самом деле этот «знаменитый» диван представлял собою несколько подушек, сложенных вместе, их всегда не хватало для всех, кто слонялся по «Фабрике». Сам Уорхол всегда оставался на ногах, пристраивался где-нибудь в углу или медленно бродил туда-сюда, то был Энди-сомнамбула.
Другие тоже вели себя кто во что горазд. Всегда в более или менее промежуточном состоянии между двумя дозами, между двумя «кайфами». Один из таких гостей рассказывал, что однажды он пришел на ночной показ какого-то особенно «длинного и занудного» фильма, где присутствовал Сэсил Битон, но все диванные подушки уже расхватали, а пол был невероятно грязным, поэтому он уселся на свернутый в рулон и лежавший у стены ковер. Через некоторое время к нему подошел Уорхол и сказал, что он уселся на кого-то. Правда, тот «лежавший» гость находился в таком состоянии, что ему было все равно. Он находился в таком глубоком забытьи, лежал без движения под кучей каких-то одеял и одежды, что был принят за ковер. Тот парень, говорил Битон, был сильно под кайфом, но даже в таком состоянии его не бросили, а внесли в зал просмотра для участия в общем деле.
Действительно ли «Фабрика» была «микрокосмом американского хаоса», по выражению Ультра Вайолет? Да, на свой особый лад. История «Фабрики», прежде всего, символизировала лозунг: свободу сексу и наркотикам. Это история мечты и одержимости: ни в коем случае не оставаться в одиночестве, постоянно окружать себя людьми. Иметь свою «банду», свиту, существовать в мире идеальном и в то же время – декадентском, целомудренном и… порочном. «Фабрика» – это изнанка гностического мира, или «Другая сторона» – по книге Альфреда Кубина
[495]. В то же время это было место, где надолго задержалось детство, когда все представляется либо самым хорошим, либо самым плохим, когда можно плыть по течению, совершать самые безрассудные поступки, не опасаясь последствий, когда пространство вокруг тебя можно организовать так, как хочется.
Все так, но «Фабрика – это еще и плавильная печь, пройдя которую художник обретает возможность совершить рывок, его мощность нельзя сравнить ни с чем другим: совершенно меняется восприятие искусства и весь окружающий мир. Эта печь похожа на ту, что занимает почти всю алхимическую лабораторию, где плавятся и меняют свою структуру металлы, а свинец превращается в золото.
Не надо думать, что я экстраполирую события, сравнивая происходившее в доме под номером 231 на 47-й улице с тем, что было в голубой гостиной Екатерины Вивон, маркизы де Рамбуйе
[496], по прозвищу «несравненная Артенис». Любопытно то, что окружение Уорхола также питало страсть к прозвищам. На улице Сент-Томас-дю-Лувр, в атмосфере веселья и очарования молодости, озорной и жадной до перемен, в гостиной Жюли Анженн (по прозвищу «Жюли-праздник»), три другие дочери маркизы и их подружки – мадемуазель де Монмаранси, мадемуазель дю Вижеан, мадемуазель де Бурбон – забавлялись остроумными и галантными разговорами с де Вуатюром
[497], де Бенсерадом
[498]. Заручившись снисходительностью маркизы, они разыгрывали фарсы и мистификации. Балы сменялись ночными прогулками с факелами под музыку скрипок, маскарады – пасторалями или загородными увеселительными поездками в сопровождении светских молодых людей. В том доме так же, как и на «Фабрике» два века спустя, все серьезное пряталось под маской непринужденности и даже развязности.
Салоны появились повсюду во Франции при Ришелье и Мазарини, также были самыми настоящими «плавильными печами», где на глазах происходили глубинные изменения. Как и на «Фабрике», там совершалось основательное перемешивание самых разных «ингредиентов», встречался мир вчерашний с миром завтрашним, маститые государственные чины с простыми буржуа. Туда имели доступ кокетки и ученые, юные красавицы и уродливые старцы, эрудиты и куртизанки, поэты и чиновники, облеченные властью. Как нигде больше, там завязывались и развивались интереснейшие разговоры.
На «Фабрике» непроизвольно установились порядки именно этой идеальной модели, когда на так называемой ничейной территории делалось всё, чтобы появилась возможность самых разных встреч. Для той атмосферы нужны были прогрессивные, беспокойные, блещущие остротой умы; энтузиасты-организаторы; красивые девушки и парни; люди, облеченные властью, и люди, имевшие деньги; представители искусства и люди с чувством юмора; несколько политиков. Нужен был легкий аромат скандала вокруг запретных удовольствий, уже распробованных и пока безнаказанных. На «Фабрике» все вкусившие запретных плодов знали на память адрес доктора Робертса. «Наркотические инъекции вызывали безумное половое желание, которое немедленно удовлетворялось, – писала Эди в своих воспоминаниях “Чао, Манхэттен!”. – Это обстоятельство обеспечивало доктора Робертса богатой практикой у светской, далеко не бедной публики».
На «Фабрике», по словам Стивена Коха, «ужасные вещи, воображаемые теми, кто никогда там не был, происходили на самом деле… Это скорее напоминало беспорядочную ребяческую возню с поливочным шлангом». Там было столько секса, искусства, амфетаминов и знаменитостей, что бо́льшего и желать было нельзя. Сверх того, двери «Фабрики» были всегда открыты, и если там появлялись полицейские, то скорее для того, чтобы поглазеть по сторонам, развлечься или эмоционально откликнуться на происходившее, чем для того, чтобы действительно наказать правонарушителей и восстановить порядок.
