и смотрит, хватит ли у них смелости вырваться наружу.
В стиле афро
Когда Роберт приходит с пышной прической в стиле афро, я умоляю маму сделать мне такую же.
У всех соседских ребят такие, и у всех до одного чернокожих участников шоу «Соул Трейн». Даже Майкл Джексон и его братья носят такие прически.
И хотя мама отвечает отказом на мою просьбу, сама она все субботнее утро проводит перед зеркалом в спальне, пытаясь соорудить у себя на голове пышный купол из черных волос. Конечно, это вопиющая, стопроцентная несправедливость, но она говорит:
– Одно дело взрослый человек и совсем другое —
ребенок.
Когда она отворачивается, я показываю ей язык.
Но моя сестра все замечает:
– Вот что значит быть ребенком,
взрослый – совсем другое дело, —
будто ей самой уже двадцать.
Затем строго смотрит на меня и погружается в книгу.
Граффити
Тег – это твое имя, написанное краской-спреем как тебе вздумается и где тебе вздумается.
Необязательно настоящее.
Вот, например, Локо с Вудбайн-стрит.
На самом деле его зовут Орландо, но для всех существует
лишь его тег, и в Бушвике так повсюду.
Черные и красные буквы,
безумные глаза внутри круга.
Некоторые дети забираются на крыши, свешиваются оттуда вниз головой и в такой позе пишут свои имена.
Но нам с Марией доступны лишь земля и фабричный забор из кирпича, недавно покрашенный в розовый цвет. Лишь бешеный стук сердца, когда я нажимаю на баллончик с краской, слышу шипение и вижу, как появляются буквы «Ж-А-К».
И вслед за тем голос моего дяди, который не дает
мне увековечить свое имя наподобие тех, что уже стали частью истории и красуются на крышах,
на дверях пожарных выходов, на вагонах метро. Если бы только я могла объяснить! Найти нужные слова, чтобы он перестал злиться и тащить меня за руку домой. Если бы я только могла взять и сказать: «Ну дайте же мне писать где хочу!»
Но дядя снова и снова сердито выговаривает мне:
– Ты что себе позволяешь? В своем ли ты уме? Разве не знаешь, что за такие дела могут арестовать?
– Это же просто слова, – бормочу я. – Ну какой от них вред, кому они мешают!
Музыка
Каждое утро в семь утра мы включаем радио. Иногда Майкл Джексон поет, что А-Б-В – это так же просто, как раз-два-три, или «Слай и Фэмили Стоун» благодарят нас за то, что позволяем им быть самими собой.
Иногда звучит медленная музыка, «Файв Стейрстепс» обещают, что еще немного, и все будет хорошо, или «Холлиз» рассказывают, что
«Он мне не в тягость, он мой брат. И мы идем вперед…»
Мама разрешает нам слушать любую музыку, только если в песнях нет слова «круто».
Но тем летом, когда мне десять, без слова «круто» не обходится ни одна песня на самых модных каналах негритянской музыки. И мама велит нам слушать музыку белых.
И целыми днями какие-то серые неинтересные группы поют
скучные песни про Колорадо, о том, как все вокруг прекрасно
и все еще только начинается.
Моя сестра обожает этих певцов,
но я ускользаю из дома и бегу к Марии,
где мы закрываемся в ее комнате
с розовым жестким ковром на полу
и двухъярусной кроватью.
Здесь мы можем причесывать кукол
и подпевать «Огайо Плейерс»:
«Он самый крутой
в мире червяк».
Мы можем танцевать Крутого Цыпленка,
отвечать на приставания воображаемых кавалеров:
«Уж больно вы крутые, а ну катитесь отсюда».
Громко и резко произносить запретное слово
столько раз, что уже перестаем понимать его смысл, —
оно просто кажется нам очень смешным.
– Круто, круто, круто! – напеваем мы снова и снова,
пока слово не превращается в бессмысленный набор звуков,
и мы уже не знаем,
плохое оно или хорошее,
правильное или нет.
Остров Райкерс
Когда в полночь раздается телефонный звонок,
это вовсе не означает, что кто-то умер. Это дядя Роберт звонит нам из тюрьмы под названием «Остров Райкерс».
Даже сквозь сон я слышу, как мама тяжело вздыхает и шепчет:
– Я знала, что этим кончится. Я чувствовала, Роберт, что твои занятия до добра не доведут.
Утром мы молча едим овсянку, и тут мама говорит, что какое-то время мы не увидим своего дядю. Когда мы спрашиваем, куда он уехал, она отвечает:
– Он в тюрьме.
Мы спрашиваем, что он сделал?
– Какая разница, – произносит мама. – Мы все равно любим его. Вот что мы должны помнить. Он выбрал широкую дорогу. И теперь расплачивается за это.
Свидетели считают, что есть широкая дорога, а есть узкая. В глазах Бога правильно поступают те, кто выбирает узкий путь, живет правильно, молится, не грешит.
На широкой дороге тебя подстерегают всевозможные соблазны и грехи. Я так и вижу, как дядя под веселую музыку легкой танцующей походкой двигается по широкой дороге. Вижу, как он улыбается, сует монетки в наши ладошки, достает подарки из сумки, а на запястье у него поблескивает толстый золотой браслет.
– Откуда он у тебя? – с тревогой спросила мама.
– Неважно, – ответил дядя. – Знайте, я люблю вас всех.
– Ты ведь не делаешь ничего плохого, Роберт? – допытывалась мама.
– Конечно же нет, – уверял дядя. – Клянусь.
Целый день идет дождь.
Мы слоняемся по дому, умираем от скуки и ждем,
когда выйдет солнце и можно будет гулять.
Делл уселась в углу комнаты с книжкой.
Я достаю потрепанную тетрадку
и пытаюсь написать еще одно стихотворение о бабочках.
Но в голову ничего не приходит.
Слова на странице получаются вялые и пустые, как сегодняшний день, который уже ничего никому не
обещает.
На север штата
Из тюрьмы «Остров Райкерс» дядю переводят в другую, на севере штата. Там мы можем навещать его.
Мы не знаем, как он будет выглядеть, сильно ли изменится.
