Подушечки пальцев обшаривают серебряную гладь — чувствую себя подслеповатым енотом-полоскуном, ищущим прорубь во льду. А проруби нет.
Как же мне пройти сквозь зеркало, черт возьми? Это невозможно!
Я сажусь на край ванны и пытаюсь сообразить, что делать дальше. Почему в свитках нет мелкого текста под звездочкой, поясняющего, что к чему? Например, где искать нужное зеркало и какие манипуляции с ним совершать. Со стороны Смерти, я считаю, это большое упущение.
Ладно, иронией делу не поможешь.
Приняв душ и почистив зубы, я плетусь обратно в комнату и заваливаюсь на лежанку. Голова влажная, хотя я ее не мыла. Если усну, завтра встану с такой прической, что к зеркалу страшно будет подойти. Хотя нет, ради выполнения задания я готова стерпеть даже собственное отражение.
Под закрытыми веками крутится калейдоскоп, но не разноцветный, а однотонно-серебряный. Приближается, притягивает, и вот я уже внутри. Теперь понятно, что это — вращающийся зеркальный лабиринт. Чтобы не упасть, нужно двигаться, и я бегу, как хомяк в колесе. У Ксюши был такой — нежно-персиковый, толстощекий и неутомимый в вопросе бессмысленного перебирания лапками. Круг за кругом, круг за кругом. Говорят, хомяки недолго живут, но Ксюша умерла раньше, чем ее хомячок. Об этом я думаю, несясь в лабиринте. Он ускоряется, и ноги едва успевают перепрыгивать со стенки на стенку. Скоро я упаду, пробью одно из зеркал и вылечу во тьму.
«Надо же, как много загублено душ. Двенадцать. Нет, тринадцать».
В зеркалах проступают силуэты. Знакомые. Те самые. Тринадцать жертв моего проклятия. Моих жертв.
Они приближаются, шевелят бескровными губами, силятся что-то сказать, и наконец…
— Агриппина!
Я сажусь и дышу, дышу ртом. По щекам катится пот. А может, слезы.
— Что, кошмар приснился? — склабится сатир. — Надеюсь, я там был.
Мне хочется кинуться ему на шею и обнять, но я подавляю дурацкий порыв.
— А как же. — Натягиваю ухмылку. — Мне снилось, что тебя перепутали с коровой и отдали на мясобойню. Жалко тебя было, но котлеты получились вкусные.
— Правильно говорить «скотобойню», безграмотная ты моя. Бьют ведь не мясо, а скот.
— Раз ты такой умный, помоги с четвертым заданием.
Я спрыгиваю с лежанки и иду к столу, чтобы показать рогатому свиток. Сна ни в одном глазу, а в теле — легкость и бодрость, будто я проспала часов восемь. За окном между тем только-только занимается рассвет.
— Да я уже прочитал. — Останавливает меня сатир. — С зеркалами мы разберемся, но позже. Сейчас есть дело поважнее.
— Какое еще дело? — Я столбенею и смотрю на напарника, пытаясь взглядом донести все свое недоумение. — Что может быть важнее?
— Короткая же у тебя память, малыш. — Рогатый сверкает глазищами. — Может, вспомнишь, кто из великих мыслителей говорил такие слова? Кхе-кхе. Цитирую: «Если хочешь, давай сходим в Терновник до того, как я выполню задание».
Я хлопаю себя по лбу. Ну точно, Терновник! В круговерти событий просьба сатира и данное ему обещание совсем вылетели у меня из головы.
— Хорошо. Давай сходим. — Я с готовностью киваю и выразительно кошусь на дверь. — Только мне нужно переодеться, не в пижаме же идти. И не босиком.
— Не нужно. В Терновнике все приобретают тот вид, которого заслуживают. — Сатир хватает меня лапой за плечо и подтягивает к себе. — Помни главное. Никакой самодеятельности. Не трепли языком и ни на кого не пялься. Тогда все будет в порядке. Поняла?
— Там опасно? — Почему-то раньше мне не приходило на ум спросить об этом.
— Не больше, чем здесь. К тому же мы там не задержимся. — Он пристально смотрит на меня. — Войдем и выйдем.
Голос у рогатого вроде спокойный, но я чувствую, что он волнуется. Меня тоже начинает потряхивать, но я собираюсь и говорю:
— Войдем и выйдем.
— А теперь повторяй за мной…
Сатир наклоняется к моему уху и шепчет какую-то ахинею, медленно проговаривая слово за словом, а я работаю эхом. Закончив, я жду, что сейчас случится нечто невообразимое — разверзнется бездна в полу или нас подхватит вихрь. Но ничего не происходит. Прямо как с зеркалами пару часов назад.
В голову закрадываются подозрения: неужели я сама виновата в том, что ничего не получается? Недостаточно верю в чудеса или не обладаю магическими способностями, умею только приносить несчастья? А может, я неправильно повторила заклинание? До чего же неприятно осознавать собственную никчемность.
В глазах туманится, хотя реветь я не собираюсь. Стол передо мной слегка качается и плывет, вся комната качается и плывет, и я понимаю: слезные железы тут ни при чем. С углов спальни наползает желтоватый туман, воздух рябит, и все смазывается, будто кто-то плеснул растворитель, и краски поползли. Я невольно прижимаюсь к сатиру, и палевая дымка окружает нас. Вытянув руки вперед, наблюдаю, как туман мягко поглощает меня: вначале кисти, следом предплечья, и вот он уже касается ресниц. Исчезает и комната, и квартира, и весь Питер. А может, они-то как раз остаются, а исчезаем мы с сатиром.
Мы.
Левым боком я только что ощущала присутствие рогатого, а теперь его нет. Беспомощно озираюсь по сторонам — да что толку, если ничего не разглядеть. Зову его. Развожу руки в стороны, пытаясь нащупать, как при игре в жмурки, но пальцы чувствуют лишь пустоту. Не найдя сатира, я обхватываю себя и дрожу. Тут зябко.
Что делать? Идти вглубь тумана или оставаться на месте? Нерешительно подаюсь вперед, и дымка улетает — стремительно, будто великан сдувает пар над чашкой кофе. Обнажается комната — не моя, чужая.
Единственное окно заросло слоем пыли. Кривой пол можно принять за земляной, но кое-где из-под комьев грязи, пучков травы и мусора выглядывают доски. Пахнет кислятиной: пот или квашеная капуста — сразу и не поймешь. По комнате впритирку расставлены грубые деревянные столы, и на каждом стоит бутылка с оплывшей свечой. Покачиваются огоньки, расплескивая вокруг хоть какой-то свет. Поднимаю взгляд выше и цепенею. На дощатых стенах висят отрубленные головы животных: лисы, кабаны, олени. Морды обезображены предсмертной агонией, и я скорее прячу глаза. Место крайне неприглядное, однако тут полно народу.
А лучше сказать — сброду.
Женщина в черном платье и чепце ковыряет ножом под ногтями, а на тарелке перед ней утопает в лужице крови вспоротая перепелка. Тощий мужчина с пышными бровями, наползающими на глаза, чешет лысую голову в коросте и шепчется с кем-то, завернутым в засаленное одеяло. Чумазый мальчишка стеклянно смотрит перед собой, по его щекам текут слезы, а рука то и дело подносит к обветренным губам кружку.
За длинной стойкой возвышается барменша. На месте левого глаза — запекшаяся рана. Мощные руки протирают стакан тряпкой, такой грязной, словно ею только что мыли пол. Правда, явно не в этой комнате.
