– Понятно. Вам, как и всем, нужна клубничка.
– Да нет же. Вы не поняли. Нужны картинки. К примеру, что вы чувствовали, когда одна, в семнадцатилетнем возрасте летели из Петропавловска-Камчатского в Москву. Какими глазами смотрели на тогдашнюю столицу. Что думали, когда ехали из аэропорта в общагу Техноложки… Вот такое надо, человечное. Поэтому вам задание на дом: вспомнить, как по-настоящему все было.
– Хорошо. А пока интервью закончено?
– Полагаю, да.
– Слава богу, а то у меня дел полно. Может, все-таки останетесь пообедать?
– Нет, спасибо. – «Как там учил граф Монте-Кристо: никогда не преломлять хлеб в доме врага? А она, возможно, враг. Точнее, безжалостный отравитель – ведь такое не исключено».
Он откланялся. Игорь Борисович больше на горизонте не появился.
В этот раз поэт припарковался неподалеку от Дома литераторов. Пока шел, вспоминал, каким притягательным было это место для него (и для многих!) в молодости, в советские времена. Как впервые его привели туда старшие товарищи году в восемьдесят восьмом. С какой гордостью он стал ходить туда, когда получил корочку Союза советских писателей, и как это все быстро кончилось вместе с закатом СССР и всей эпохи.
История перстня – глава десятая.
149 лет со времени его явления.
Февраль 1969 года.
Москва, СССР
Он не любил пить на людях.
Когда это начиналось, запирался на даче. Родные доставляли водку.
Запои были побегом от действительности, когда давление советской власти становилось совершенно невыносимым.
Но сейчас они пришли с парой членов редколлегии «Нового мира» в ЦДЛ – и он развязал здесь.
Ничего страшного: шофер на личной «Волге» проследит, отвезет на дачу. А то, что разнообразные братья-писатели, явившиеся в ресторацию, увидят его пьющим – все равно мирок узкий, и так все всё друг про друга знают. Разве что новость по Москве разлетится: Твардовский опять запил. Но не такая уж на самом деле и горячая будет новость. Скорее, привычная.
Те, кто с ним обедал сегодня и с кем он выпил по первой рюмке, уже ушли, и Александр Трифонович остался за столиком в одиночестве. К главному редактору «Нового мира», лауреату Ленинской премии и трех (бывших) Сталинских премий, трижды кавалеру ордена Ленина и автору «Тёркина» в ЦДЛ было отношение особое, и столик ему предоставляли один из лучших.
Сегодня утром, подчиняясь странному наитию, Твардовский взял из домашнего сейфа тот самый пушкинский перстень.
Тогда, в тридцать седьмом, вскоре после визита в общежитие на Стромынку державного гостя в безупречном пальто он отправился в ифлийскую библиотеку и пролистал подшивки «Правды» и «Известий» за несколько лет.
Он догадался – по виду, одежде и манерам своего гостя, – что тот, скорее всего, служит в НКВД, и не на последних должностях. И вот нашел в «Правде» фото: в мундире, с четырьмя ромбами и звездой на рукавах и петлицах – «т. Агранов, комиссар госбезопасности I ранга».
Кольцо, якобы пушкинское, Твардовский тоже в библиотеке ИФЛИ изучил. Выходило по фотографиям и описаниям, что оно – то самое, принадлежавшее когда-то «солнцу русской поэзии». И судьбу его официальную проследил – вплоть до покражи из Лицейского музея.
А дальше никаких сведений не имелось. О том, что оно принадлежало Блоку и тем более Маяковскому (как утверждал Агранов), ничего не говорилось.
Про дальнейшую судьбу Агранова в тогдашних газетах не писали. Но в тридцать восьмом году стали шептаться, что его взяли и, скорее всего, шлепнули. И у Александра Трифоновича появился искус: выбросить подарок от греха подальше.
Но как его можно было связать с арестованным? Разве что кто-то из парней, которые в общежитии на Стромынке стали свидетелями того визита, вспомнит и донесет – но прошло уже полтора года. Да и выкидывать столь знаменитую печатку было откровенно жаль.
Так и сохранил он кольцо, пронес через две войны (Финскую и Великую Отечественную) и все перипетии послевоенного времени.
И теперь порою думал: а выдержал ли он сам испытание печаткой? Смог ли продолжить ту линию – от Пушкина, Тургенева, Блока?
Что говорить: иные главы «Василия Тёркина» оказались чертовски хороши. И некоторые куски из «Дома у дороги». И «Тёркин на том свете». И «За далью даль». И другие стихи, особенно военные. «Я убит подо Ржевом», к примеру.
Мог он написать больше и лучше? Конечно, мог. Но он делал все, что в его силах. Все, что возможно. Все, что позволяло время.
В последние годы главным его детищем стал журнал. Когда тебе больше десяти лет постоянно приходят письма от простых читателей, библиотекарей и инженеров из Вязьмы или Читы: «Ваш “Новый мир” – это глоток свежего воздуха, мы ждем каждого номера», – разве это не признание?
Он нашел и пробил, через самого Хрущева, рассказ бывшего зэка, никому не известного, – эта публикация стала в 1962 году всесоюзной и мировой сенсацией. Как жаль, что Солженицын с тех пор пошел дальше – а советская-то власть откатилась назад, и теперь речь идет чуть не о полном запрете лучшего писателя земли русской.
Были и другие открытия. Да сколько! И сколько за них Твардовского били! И Овечкин. И Виктор Некрасов. «Тишина» и «Двое» Бондарева – когда тот еще работал честно. Публикация «Театрального романа» Булгакова.
А еще – Можаев. И Грекова. И Василь Быков. И Василий Белов. И Фазиль Искандер. И Юрий Трифонов. Что говорить! Вся лучшая советская, русская литература шла через его журнал. Много это или мало – сначала четыре года в пятидесятых в «Новом мире» и еще десять лет сейчас. Можно этим оправдать пушкинский перстень?
В зал зашла небольшая компания. Ресторан ЦДЛ обслуживал только своих: членов Союза советских писателей. Чтобы в Союз вступить, надо было пробить в печать хотя бы одну книжку, а лучше две. У многих на это десять-пятнадцать лет уходило, а то и вся жизнь. Зато если членом Совписа станешь, приходило счастье: путевки в дома творчества за символическую сумму, творческие командировки, выступления (за деньги) на заводах и предприятиях, оплаченные больничные. Можно было уже ничего не писать. Многие члены ССП так и делали.
Вновь пришедшую компанию составляли люди известные.
Двоих из них Александр Трифонович знал лично, но не очень любил. И, несмотря на всесоюзную и чуть не мировую славу, у себя в журнале никогда не печатал. Считал, что пижонства и выкаблучивания в каждом из них больше, чем поэзии. А они, наверное, полагали его упрямым стариком, замшелым деревенским, колхозным дедом.
С этими двумя самыми популярными поэтами на Руси прибыла парочка: явно не члены ССП, а гости. Один – тоже поэт, да только ни одной его строчки до сих пор не опубликовали – хотя стихи знала и распевала вся страна. Да и в лицо каждый ведал, кто таков – он ведь был актером. И сейчас по залу пронеслось: «Высоцкий, Высоцкий», хотя в этих стенах знаменитостей ох каких видывали.
