Вот только дойти до меня демону с первого раза не удается. Он останавливается и оборачивается к узкому проему коридора, ведущего, по всей видимости к выходу из склепа. Оттуда доносится шум лютой драки…
Он врывается в склеп так стремительно, что я даже не успеваю ощутить надежду на его появление. Поверить в то, что он здесь — тоже. Сколько же я была в отключке, что уже даже Генри успели вывести в Лондон?
И все же это он, как мне ни сложно в это поверить.
Быстрый, сильный, в боевой форме, в которой он едва-едва может проскользнуть по узкому коридору. И в первую же секунду его появления мне удается пронаблюдать попытку прикладного решения задачи “Кто тяжелее” — исчадие ада в боевой форме, или дьявол преисподней в человеческой.
Генри врезается в Реджа всей своей массой, безошибочно определяя в нем сложнейшего из соперников. И будь этот демон младше его на ранг — его бы снесло как пушинку, однако он успевает сгруппироваться и вцепиться в рога Генри, используя их как опору.
— Эй, брат, — агрессивно хрипит Редж, скаля острые, демонические зубы, демонстрируя способности к частичной трансформации тела, — это теперь моя добыча, найди себе другую. Разве ты не наигрался с ней? Тебе не говорили, что с едой не играют?
— Уходи, — рычит Генри, и не надо никаких вариантов ответа, к кому же именно он сейчас обращается. Ко мне.
— А ты! — мне жутковато оставлять его с этой четырехрогой тварью.
Демоны ведь тоже уязвимы для яда друг друга. Я никогда не беспокоилась за это, потому что демона выше рангом, чем Генри, не было ни в штате лимбийских штрафников, ни в Лондоне. Ну, я думала, что их нет.
— Проваливай, — это уже даже не рык, а рев. И совершенно не подумаешь, что вот так обращается ко мне тот, кто сегодня проснулся со мной в одной постели.
Ладно, ладно, я не настаиваю.
Я бросаю взгляд на суккубу, быстрый, просто для того, чтобы знать, что если она метнется мне на перехват — я успею принять контрмеры. Ощущение такое, будто она снова попала под мой гипноз, по крайней мере стоит и смотрит на Генри она, кажется, даже не дыша. Будто мираж увидела.
— Агата! — рыком Генри меня продирает до костей.
Все, больше мне пинков не надо, я уже бегу! Зайцем бросаюсь в коридор, ведущий к выходу, находя дорогу по едва шевелящимся на полу демонам младших рангов. Господи, сколько же их… Я в жизни такой большой стаи отродий не видела…
За мной раздается тяжелый топот. Кажется, и Генри ударился в отступление. Хорошо! Потому что как бы я за ним не попыталась вернуться!
Поворот налево один, второй, третий…
Клинок воли я материализую на бегу, и сразу ощущаю, как дерьмово я себя чувствую — в руке он лежит ничуть не легкой пушинкой, а оттягивающей руку железкой.
Но для того, чтобы короткими скользящими ударами отбиваться от пытающихся прийти в себя отродий, мне хватает.
Господи, дверь, да неужели!
Я уж думала — не доберусь до неё. Чистилищных ключей в моих карманах нет, их явно вытрясли демоны, пока я валялась в отключке, остается только надеяться, что меня есть кому встретить там, с той стороны двери.
Я вылетаю из склепа в прохладный сумрак кладбищенского вечера.
Я вижу режущее глаза, белое огненное облако, окутывающее Джо и мистера Пейтона с его излюбленным тяжелым молотом на плече.
Я…
Не успеваю ощутить ликование.
Длинные, черные, острые как кинжалы дьявольские когти прошивают насквозь мою грудную клетку, проходя между ребрами.
— Нельзя уходить не попрощавшись, куколка, — с какой-то жуткой нежностью шипит мне на ухо Редж, а затем впивается в мою шею.
Еще никогда в моих глазах не темнело настолько быстро!
26. Пустота
Вспышка света.
Ослепительного, белого, вышибающего из Генриха остатки дыхания. Потому, что он знает, что это означает.
Когда Орудие Небес угасает — его благодать вырывается наружу, чтобы демону достались только крохи. Даже крох достаточно, чтоб спуститься на одну ступень ближе к преисподней.
И это — всего лишь его правда.
Её душа…
— Нет!
Он и сам не понял, что рванулось в нем — яростной холодной волной, жгучей, прожигающей насквозь боли.
Он разбирался в боли, как никто, восемьдесят лет наедине с гневом Небес обеспечивали ему богатый опыт. Так вот это — не было похоже ни на что.
Ни молнии Анджелы Свон, ни пламя Милера, даже сам Гнев Небес, священное распятие — не прожигали вот так. Насквозь!
А еще — эта боль отнюдь не была фантомной. От неё мутило, от неё плыло в глазах, от неё мелко сводило мышцы на задних лапах.
Справедливо, что уж там.
Если той единственной, что держала Генриха Хартмана на верном пути, уже нет, больше нет — не стало, он не уберег… Значит, ничто уже не должно защищать его от его же приговора. Он ведь был её порученным, именно он и должен был сделать все для её защиты.
С вердиктом Небес не поспоришь.
Одно только хочется…
Поделиться…
Генрих бьет врага наотмашь, по пошедшей буграми новой трансформации спине, вгрызаясь когтями в на глазах плотнеющую чешую.
Он и сам не ожидает, что это сработает, что выкручивающая его судорогами жгучая боль хлынет по его жилам, сквозь пальцы, утекая из тела Генриха, оставляя позади себя только слабое эхо. И что враг вздрогнет и выпустит жертву из клыков.
Поздно. Слишком поздно. Даже Генриху было достаточно десяти минут, чтобы опустошить душу, а этот ублюдок, с ядом такой силы может справиться и за минуту…
Нет, нельзя об этом думать.
Это выбивает из колеи, это подергивает мир алым туманом, это будит его внутреннюю голодную тварь, которая и так спит слишком чутко…
Враг разворачивается к Генриху резким прыжком и впивается в него взглядом полыхающих алым глаз. Морда у ублюдка удивленная.
— Ты… Что ты такое? — в его дыхании её запах. Запах её крови, запах её смерти…
И нет у Генриха сейчас более вожделенной цели, чем сжатой в кулак лапой врезать Реджинальду Фоксу по зубам. А уж точно не отвечать на всякие вопросы. И он себе в этом не отказывает!
И плевать, что этому ублюдку он не равен по силам, вопли инстинкта сохранения, требующие спасовать перед сильным врагом. Но вся та ненависть, вся та ярость, весь голод, что он держал в клетке только ради того, чтобы наслаждаться утром светлой улыбкой своей Агаты, своей нежной птички — их пора выгулять.
Пусть этот кусок дерьма, что открыл свою пасть на самое светлое Орудие Небес Чистилища, подавится — кровью, зубами ли, тут уж на что силы Генриху хватит. Это можно будет с удовольствием вспомнить даже в аду.
