— Вызывай их сейчас, — Генрих роняет это безразлично, — у вас же есть формула призыва друг друга, ты вынешь их куда тебе нужно, Пейтон.
— Да нельзя же, — рявкает Пейтон, и это довольно неожиданно для этого спокойного святоши. По всей видимости, Артур тоже так думает, потому что следующая реплика звучит уже гораздо мирнее.
— Мы не сможем сейчас сработать по настоящему эффективно. Без Агаты…
Генрих разворачивается к Пейтону прыжком. Сгребает за грудки когтистой лапы, наслаждается треском рубашки святоши.
Где был его Триумвират, когда Агату похищали? Травили? Опустошали? Почему на её поиски было отправлено всего двое архангелов, если был риск напороться на столь опасного противника?
Тысяча вопросов, до которых не хочется опускаться.
Плевать!
Даже если у него и есть ответы — жалкие оправдания — кому они нужны? Кому помогут? Возродят ли её душу? Нет? Ну и зачем сотрясать воздух?
Нет, зря он тратит время на все это дерьмо.
Нужно бросать Пейтона и уже выдвигаться на поиски Фокса.
— Господа, — слабый, измученный голос мерзавца Миллера, отсидевшегося в стороне от драки, доносится слева, — если вы не поторопитесь с открытием перехода в Лимб — вам придется отмаливать еще и меня. Мой ресурс благодати почти истощен.
На что?
Он ведь не участвовал в драке!
Генрих поворачивает к Миллеру морду и у него перехватывает дыхание.
Миллер стоит на том самом месте, где стояла перед своим ранением Агата. На том месте, где её душа потеряла физическую форму и осела на землю синеватой тающей дымкой.
Миллер не пылал огнем своего Орудийного дара, не сиял серафимьим светом. Его аура — серая, жеваная, блеклая, вообще никак не напоминала, что её владелец — до омерзения сильный архангел.
Это было не самое важное.
Самым важным было то, что в ладонях Миллера светлой звездой слабо светился шар-концентратор, в которые всегда собирали души раненых лимбийцев. И душа, что в нем была — не могла быть ничьей, кроме как…
— Как? — Генрих шагнул вперед, впиваясь взглядом в подрагивающего, бледного как упыря Миллера. Сбросил наконец шкуру боевой формы, но человеческие ноги его едва удержали.
Хотелось сползти на колени, потому что то, что видели его глаза — было невозможно и несбыточно.
Она жива? Она еще может быть жива?
Душа в шаре точно не угасает. Но и не разгорается, если смотреть правде в глаза…
— Я видел исход благодати… — тихо выдавливает Генрих, не желая вспоминать о той вспышке, что расписалась в приговоре Агаты, — как вы смогли её собрать?
— Это не был исход, Генри, — мирно добавляет Пейтон, вставая рядом с демоном, — это была её последняя атака. Та самая, что добавила вам сил. Джон давно не мог освоить разделение благодати с отравленными душами и смог это сделать сейчас, а ты…
— Причем тут я, — новость о том, что вспышка не была исходом, а значит — не свидетельствовала об окончательном угасании души Орудия, приходится Генриху по вкусу, но поверить в неё сложно.
— А ты еще не понял? — откровенно забавляясь, интересуется Пейтон. — Не понял, как именно ты заставил сбежать без трапезы голодного дьявола, с четырьмя высшими демоническими метками? Не понял, чем именно ты его бил? И что именно Агата в тебе это разожгла, не понял?
— Не настолько очевидно, — хмуро бросает Генрих, припоминая ледяную, подобную холодной молнии боль, текущую по венам, — это ведь полнейший бред.
— Это — воля Небес, — емко заявляет Пейтон, — и хочешь, не хочешь, с ними ты не поспоришь. Ты — Орудие Небес, Хартман. Поздравляю!
Было бы с чем…
27. Потери и пополнения
— Да вы с ума сошли? Исчадие? В Лазарет? На уровень серафимов?
— Катон, помолчи, сделай милость, — устало просит Артур, — лучше подготовь сосуд для души нашей защитницы. Давненько у нас не было таких тяжелых случаев.
Сосуд — стеклянный цилиндр, который наполняют пропитанной святой благодатью Катона водой. Исключительное целительное средство для душ, которые находятся на грани угасания.
— Кто? Отродье? Исчадие?
— Дьявол.
Катон недоверчиво косится на шар с душой в руках Миллера, вглядывается в его глубину, чтобы разглядеть тлеющую в сердце концентратора голубую искру.
— И она еще горит?
— Мы не уверены, что яд побежден. Она не разгорается. Джон влил в неё все запасы своей благодати, но этого, кажется, мало. Сосуд!
— Да-да, — Катон поднимает тонкую ладонь, и хрустальная колба сосуда наполняется водой, источающей свежий аромат святости.
Миллер с размаху швыряет шар в воду, и чуть пошатывается — его практически не держат ноги.
Взгляды всех четверых скрещиваются на чертовом сосуде, выжидая секунду за секундой.
Ничего.
Чудес не происходит.
Вообще ничего.
— Добавь ей благодати, Катон, — тихо требует Пейтон.
— Я напитал как следует.
— А я говорю, добавь!
Катон раздраженно дергает щекой, но прижимает ладонь к стеклянной стенке сосуда. У Генриха начинает шуметь в ушах от навязчивого, проникающего до мозжечка запаха чертовой святости.
Все еще ничего.
Только голубая искра на дне сосуда будто бы разгорается чуточку ярче.
Генрих подходит ближе, прислоняясь лбом к стеклу. Пустота по-прежнему барабанит под его ребрами. Пустота и тьма.
Ну же, птичка… Не смей угасать…
— Идем, — Пейтон опускает руку на плечо Генриха, — идем, Хартман, ты нужен нам на совещании.
— Зачем?
Если бы демон мог — он бы прирос сейчас лбом к этому стеклу. И не отрывался от него до той поры, как из сосуда не вылезла бы Агата.
— Хартман, Триумвирату нужно каждое его Орудие, — таким голосом обычно говорят с безнадежными идиотами. Где-то позади Артура заходится кашлем Катон.
Генриху тоже не верится.
Он. Орудие. Исчадие ада — и поставлен среди тех, на кого лимбийцам полагается равняться.
Генрих тоже бы посмеялся над этой шуткой, но вот только он до сих пор ощущал тягучую, притаившуюся ледяную боль Гнева Небес, задремавшую в его жилах.
Небеса сошли с ума. Иначе и не скажешь.
— Ты все равно никак не ускоришь её восстановление. Но нужно заняться тем, кто ранил её. Пока он не ушел.
Весомый аргумент. Именно поэтому Генрих и позволяет себя увести.
Когда птичка очнется — в Лондоне уже будет безопаснее.
