Но мне было трудно свести большой и указательный пальцы на утешающее расстояние, потому что они плыли перед глазами.
Оглядываясь назад, я понимаю, что с джином переборщил. В свою защиту скажу, что это был мой первый опыт с алкоголем. Вы скажете, что пропустить пару рюмашек — это то, что доктор прописал для парня, который шарахается от каждой тени, но обычно я не пил по двум очень веским причинам. Причина первая: исходя из опыта моих… бурных отношений с едой, если бы я начал полагаться на спиртное в борьбе с приступами паники, то являл бы жалкое, блюющее в ведро зрелище каждое утро четных и нечетных дней недели. И вторая, более важная причина…
— Твой отец тоже пил, — сказала мама.
Укор исчез из ее голоса. Теперь она казалась просто бесконечно усталой, что было еще хуже. Однажды я спросил ее, почему она оставила его фамилию, почему мы с Бел оба ее носим. Она хмыкнула и сказала: «Я получила эту фамилию от него, а он — от своего отца. Эта фамилия принадлежит ему не больше, чем мне. К тому же единственная альтернатива — это фамилия моего отца, а он тоже был сволочью».
Она посмотрела на меня и вздохнула.
— Алкоголь, пиромания… это не ты, Пит. Что происходит?
Я поглядел на выгоревшую корзину для бумаг.
— Это задумывалось как что-то вроде… похорон викингов.
— Похороны викингов, — эхом отозвалась мама. — Похороны викинга-шпиона.
— Вдвойне круто.
— Если это похороны, могу я поинтересоваться, кто был приглашен?
— Я, — заверил ее. — Хотя я не мертвый.
— Это, — мама вперила в меня пристальный взгляд, — мы еще посмотрим.
Она бережно порылась в мусорном ведре, а обнаружив внутри только почерневшую карточку и пепел, повернулась к тетрадям с АРИА, лежавшим в очереди на сожжение на углу стола. Я сглотнул, горло саднило от выпивки и дыма. Я хотел встать, отобрать у нее тетради, но больная нога, алкогольный дурман и снизошедшее на меня понимание истинного масштаба проблемы, которую я себе нажил, заставили меня прирасти к ковру.
Она читала, ничего не говоря, больше пятнадцати минут. Тишину нарушал только шелест переворачиваемых страниц. Я наблюдал, как она скользит глазами по брошенному чертежу моей индивидуальности, и чувствовал сильное одиночество и сильный холод.
— И давно ты этим занимаешься? — наконец спросила она.
— Сколько себя помню, всегда, — честно ответил я.
— И ты думал, что ты, пятнадцатилетний школьник, сможешь математически проследить эволюцию своего сознания — задача, которая ставила в тупик величайшие умы мира, — в свободное от уроков время, воспользовавшись только бумагой и ручкой?
— В свою защиту скажу, что я бы, конечно, обратился за решением к компьютеру, — ответил я, — если бы мог сформулировать задачу на понятном для него языке.
Мама закрыла тетрадь, положила к себе на колени, сняла очки и серьезно на меня посмотрела.
— Зачем?
Я уставился на нее в ответ. Зачем? А ей как кажется? Она же только что видела меня, моим собственным почерком записанного на странице. Разве это не очевидно?
— Мне необходимо было найти ответ.
— Ответ на что?
— Всегда ли у меня будет все… вот так… — проговорил я обреченно. — Так, — я показал на гипс и на красный рубец, рассекающий мой лоб. — И так. Я хотел узнать, смогу ли когда-нибудь войти в комнату, полную незнакомых людей, и не почувствовать, как сдавливает грудь, или высидеть сеанс в кинотеатре, не боясь темноты. Я просто… — я беспомощно развел руками. — Просто хотел перестать бояться. Я подумал, что если смогу загнать себя в рамки уравнения, то хотя бы немного приближусь к тому, чтобы стать лучше.
— И сегодня ты все поджег. — Мамин тон оставался таким же нейтральным, как дистиллированная вода из Швейцарии. — Почему?
Я вспомнил иссушенное лицо Гёделя, глядящее на меня из книги.
— Потому что это несбыточная мечта. Нет способа даже узнать, существует ли такое решение, не говоря уже о том, чтобы найти его. Это все одна большая ошибка.
Надолго воцарилась тишина, которую нарушали только капли, срывающиеся с потухшего потолка.
— Да, — тихо сказала мама, — ошибка. Иди за мной.
В одной руке продолжая держать тетрадь, другой она схватила меня за запястье, подняла с пола и повела вниз.
— Ой, ой, ой! — завозмущался я. — Помедленнее, моя нога!
Недовольство сменилось недоумением, когда мы прошли в дверь под лестницей. Гипс гулко стучал по голым подвальным ступенькам из дерева.
Не может быть. Не может быть, чтобы она вела меня в…
Может.
Перед нами, темная, старинная, защищенная кодовым замком, возвышалась дверь маминого кабинета.
Мама грозилась с помощью египетских крючков для мумификации вытянуть через нос наши мозги, если мы прогуляем школу, или намазать нас медом и скормить голодным шиншиллам, если оставим грязные кастрюли на кухне. Однако наказание за вторжение в ее кабинет было гораздо проще и гораздо страшнее.
— Только попробуйте войти сюда, — сказала она, поставив нас перед этой самой дверью на следующий день после нашего седьмого дня рождения. — Конец истории. Можете уходить из этого дома. И никогда, никогда больше не возвращаться. Вы меня поняли?
Мы поняли. Ей никогда не приходилось повторять своих слов.
Угроза оказалась настолько страшна, что я непроизвольно застыл, когда она попыталась провести меня через порог.
— Все нормально, Питер, — она протянула мне руку. — Проходи, смотри.
После сумасшедших картин, которые успел нафантазировать семилетний я, комната размером четыре на пять метров разочаровывала чуть менее, чем полностью. Никто не ставил экспериментов над мутантами, не видать было оживших трупов или хотя бы лабиринтов стеклянных колб с бурлящими ядовитыми химикатами. Только письменный стол, лампа, ноутбук и белые полки ряд за рядом. Стол был старый, и одна ножка настолько изъедена червями, что, казалось, сломится от хорошего удара. Полки заполнены одинаковыми черными тетрадями.
— На что я смотрю? — спросил я.
— На ошибки.
Она взяла одну тетрадь, пролистала до середины и показала мне красивый, детально проработанный набросок осьминога, выпрыгивающего из-за подводных скал. Рисунок был окружен маминым мелким, убористым почерком.
— Это синекольчатый осьминог. Ошибки в его генетическом коде, копирующиеся из поколения в поколение, не только сделали его единственным осьминогом, чей яд достаточно силен, чтобы убить человека, но и подарили ему способность отлично маскироваться под окружающую среду. Это, — еще одна полка, еще одна тетрадь, набросок окаменелости с останками насекомого, — Rhyniognatha hirsti. Ошибки сделали его первым существом на Земле, способным к полету.
