— Твои бывшие коллеги убили бы ее, ты же знаешь.
— И она бы погибла, — отвечает Ингрид мертвым голосом. В раковине — кровь. — Но это было ее решение, а не его.
Дверь со скрипом открывается, и я оглядываюсь. Входит женщина в косухе, бросает на нас один взгляд и выходит. Позади меня Ингрид тихо спрашивает:
— Пит, сколько раз я уже мыла руки?
— Семнадцать.
— Ты уверен?
— Если ты не доверяешь себе…
Она фыркает, но через несколько секунд кран со скрипом закрывается. Она наклоняется над раковиной и дышит, протяжно и медленно.
— Можем мы, наконец, — говорит она после паузы, обрабатывая йодом тыльную сторону ладоней, и отрывает зубами пластырь, — убраться из этого проклятого города, пока здесь не объявились мои коллеги? Хотелось бы обойтись без бессрочного отпуска в Диего-Гарсии.
— Да, конечно…
— Спасибо. — Она начинает собирать свои вещи.
— …но тебе не понравится, куда мы двинемся дальше.
Она застывает, бросив еще один тревожный взгляд на раковину.
— Куда же? — Она читает все по моему лицу и становится белее мела. — Нет, — категорично отвечает она.
— Мы должны это сделать.
— 57 будут искать там в первую очередь!
— Да, я знаю.
— Пит, я работала с этими людьми больше десяти лет, так что поверь мне. Когда за тобой охотятся, нужно убегать и прятаться. Ты же хочешь выскочить у них прямо перед носом. Известно, чем все это кончится.
— И все же.
— Пит, — умоляет она.
— Мы должны узнать, за что Белла вызверилась на маму, — настаиваю я. — Мама скрывала совершенное ею убийство. Не просто же так Бел напала на нее с ножом.
Ингрид не соглашается.
— Пит…
Я перебиваю:
— Ты сама видела, что она сотворила с Ригби. Да, возможно, по заслугам, но Бел была в бешенстве. Тут что-то личное. Пожалуйста, Ингрид. Ты можешь не идти со мной, но я должен знать. Я должен продолжать идти по ее стопам.
— Мы пошли по ее стопам, и они привели нас сюда. Это тупик.
— Не совсем. Мы узнали про блокнот. Ригби сказал, что у Бел был черный блокнот.
Перед моим мысленным взором предстает мама: в халате в нашей раскуроченной кухне, в темно-синем коктейльном платье в ожидании вручения награды, бегущая за мной прямо перед тем, как угодить под нож собственной дочери. И каждый из этих образов дополняет неизменный тонкий черный блокнот в твердой обложке.
— Бел читала мамины записи. Что-то в ее работе выводило ее из себя.
— Пит…
— Просто сама подумай… — теперь умоляю я. Разгадка непременно окажется в этом. — Кто выживал после нападения Бел? Только Доминик Ригби и мама. И оба раза она была в ярости. Действовала без обычной беспристрастности. В присутствии Ригби она читала мамины рабочие материалы, а потом в музее…
— Наблюдала за тем, как та готовится получить награду за свою работу, — закончила Ингрид с нотками беспокойства.
— Все дело в маминой работе. Что-то в этих заметках настроило Бел против мамы. Что-то настолько ужасное, что Бел не смогла спокойно смотреть на то, как ее работа удостаивается такого признания.
— Нельзя утверждать наверняка. — Возражения Ингрид звучат последней отчаянной попыткой переубедить меня. — Твоя сестра сумасшедшая. Может, ей не нужны причины? Ты ведь спрашивал ее однажды, помнишь? Она сказала, что твоя мама действовала ей на нервы. Может, для нее уже и этого достаточно? В конце концов, — она угрюмо пожимает плечами, — ничто не толкало ее к первой жертве. Никто не заставлял охотиться на Бена Ригби.
У меня перехватывает горло.
Я вижу Бел, сидящую на моей больничной койке. Она держит меня за руку, стараясь не задеть иглу капельницы. Голос у нее мягкий, но взгляд жесткий.
Кто это сделал с тобой, Пит?
— Кое-что толкнуло, — говорю я.
Ингрид смотрит на меня вопросительно.
— Что?
— Я.
РЕКУРСИЯ: 2 ГОДА И 9 МЕСЯЦЕВ НАЗАД
Первое, что я заметил, когда проснулся: что-то твердое и острое впивалось в кожу на тыльной стороне ладони. Второе: невероятная жажда. Я открыл глаза, и мир на мгновение расплылся, а потом обернулся бежевой стеной с семью нарисованными заводными солдатиками в красных мундирах. Язык приклеился к нёбу, как липучкой, и я захрипел, требуя воды. Мозг ощущался засевшим в голове булыжником.
Я почувствовал страх на кончике языка. Я не узнавал этих солдатиков. Не узнавал эту стену. Не узнавал ни бугристую автоматическую кровать, на которой очнулся, ни напяленный на меня зеленый халат цвета жидкости для полоскания рта. Моя левая нога казалась гигантской. Я сел, попытался пошевелить ею и закричал.
Ощущение было, будто кость отрывалась от сухожилий. Я рухнул обратно на матрац, задыхаясь и всхлипывая. Больница. Я был в больнице. Что со мной случилось? Тут дверь в небольшую палату открылась, и в комнату ворвалась знакомая фигура, оглянувшись через плечо, чтобы рявкнуть: «Конечно, все стерильно, кретин. Моя перхоть разбирается в принципах микробиологии лучше, чем ты».
Да, мама. Верный способ расположить к себе людей, ответственных за мои обезболивающие.
— Питер, — она нависла надо мной. — Как ты себя чувствуешь?
— Моя нога…
— Ты ее сломал. Упал с крыши.
— Голова…
— Ты и это сломал. Скажи еще спасибо.
— Спас…?
Я пронаблюдал за тем, как мама, нарушив шестьдесят с гаком норм медицинской практики, ввела в капельницу своего родного сына шприц. Голова сразу показалась мне снежной сферой, где по жидкой взвеси гулял вихрь бессвязных идей. Я посмотрел на свою руку: она распухла и была изодрана в кровь, а из-под кожи торчал кончик пластиковой трубки. Ах. Морфий. Класс. Будет иронично, если я, человек, у которого все на свете вызывает привыкание, загремев в больницу со сломанной бедренной костью, выпишусь отсюда с зависимостью от опиатов.
— Ты раскроил себе череп, — сказала мама, — но, слава богу, не о бетон. В черепной кости нашли фрагменты коры. Вероятнее всего, ты налетел на ветку, пока падал вниз, и удар изменил положение твоего тела. Если бы не это, вся сила столкновения пришлась бы на шею. Шрам будет здоровенный.
Она легонько провела пальцами по повязке, обернутой вокруг моего лба. Я чувствовал, как бинты пропитала кровь: раны на голове буквально фонтанируют кровью.
— Но тебе невероятно повезло, Питер.
— Ну да. — Желудок скрутило от разочарования, когда я вспомнил, как мокрый бетон несся прямо на меня. — Повезло так повезло.
