— А он смог? — Взгляд Бел был сосредоточенным.
Я кивнул.
— В три этапа. Шаг первый: шифрование. Он создал код, который преобразовал уравнения — теоремы и их доказательства — в числа. Таким образом, доказательство — связь между теоремами и доказательствами — превратилось в арифметическое отношение между числами.
Шаг второй: инверсия. В противоположность этому отношению он выдвинул отношение недоказуемости. И вывел такое уравнение, которое, будучи зашифрованным, имело аналогичное отношение ко всем числам, — уравнение, для которого доказательство было невозможно.
Шаг третий: рекурсия. Откат. Он определил недоказуемое уравнение как уравнение, которое утверждает, что это недоказуемое уравнение не имеет доказательств. Оно возражает само себе. Пожирает свой собственный хвост. Безумно просто и так красиво.
На простыне под «Данное утверждение ложь недоказуемо» я нацарапал:
— И все, — сказал я. — Недоказуемое уравнение. И вот это уже гребаная катастрофа, потому что если одно уравнение может быть недоказуемым, то любое уравнение может быть недоказуемым. Любая задача, которую мы пытаемся решить, может отнять у нас всю оставшуюся жизнь. Математика себя не оправдывает. Она не всегда применима, а вне математики нет ничего, что могло бы нас подготовить заранее к тому моменту, когда она подведет.
Я замолчал, хватая ртом воздух. Высказав это вслух, я почувствовал тошноту. «Три шага», — подумал я. Шифр, инверсия, откат — вот так ты уничтожил весь мир.
За все это время Бел не проронила ни слова, но в конце концов, похоже, решила прояснить ситуацию.
— И поэтому ты спрыгнул с крыши?
— Ага.
Наступила еще одна долгая пауза, в течение которой я слышал только собственное тяжелое дыхание.
— Ну ты и придурок!
Я даже не заметил, что в комнате были цветы, пока над моей головой не пролетел и не разбился о стену горшок. Земля и осколки глины посыпались мне на голову.
— Какой же ты мерзкий, вонючий, гнилой кусок идиота!
Я рассмеялся: ничего не мог с собой поделать. Судорожные движения отозвались колючими всполохами боли в ключицах. Но Бел встала рядом со мной, и мой смех оборвался. Она не шутила: ее глаза были красными и мокрыми от слез.
— Ты хотел уйти, — сказала она. — Ты хотел бросить нас.
При слове «бросить» мне показалось, что кто-то прошелся по моей грудной клетке.
— Я… я… я… — проблеял я и потрогал пальцем чернила, размазывая их по простыне, отчаянно желая сказать что-нибудь, хоть что-то, чтобы стереть это разочарованное выражение с ее лица. — Я так устал, устал бояться, устал убегать. Я…
Ее настроение резко изменилось. Она замерла и заглянула мне в глаза.
— От кого ты убегал, Пит?
Я сглотнул.
— Ты не так меня поняла.
— От кого?
— Бел, я…
— Ты был один на той крыше?
— Нет, но…
— С кем ты был? Кто был с тобой на крыше?
Я уставился на нее, чувствуя, как тепло нашей связи, понимания друг друга, меркнет, как затухающий огонек.
— Кто? — не отставала она.
Я все понял. Ей нужен был козел отпущения, человек, на которого можно свалить вину и ненавидеть вместо меня. Плоть и кровь — вот что она понимала, а не символы на больничной простыне.
— Кто это сделал с тобой, Пит?
И в тот момент мне не составило труда помочь ей и назвать имя, хотя я-то понимал: «кто» роли не играло. Не будь Бена Ригби, на его месте оказался бы кто-то другой: Гёдель доказал это. Но мне было несложно сплестись с сестрой пальцами, объединяясь против старого врага, и выместить все мое разочарование, страх и одиночество, сдавить их в пулю и сделать этот выстрел.
— Бен Ригби, — сказал я и тихо добавил: — Я бы хотел, чтобы он умер.
СЕЙЧАС
Винчестер-Райз пустует. Из-за поворота я вижу свой дом, блестящая краска входной двери проглядывает из-за куста остролиста. Мы сидим на корточках, прижавшись спинами к низкому заборчику, и смотрим сквозь клубы собственного дыхания, расплывающегося белым паром в лунном свете.
«Двадцать четыре окна», — думаю я. Двадцать четыре окна выходят на тротуар между нашим укрытием и моей входной дверью. Я сжимаюсь, прячась от наблюдателей, которых навоображал за каждым стеклом. Поднимается ветер, и на мгновение мне кажется, что я слышу радиопомехи в шелесте сухих ветвей. Но ветер стихает, и улица снова погружается в тишину, неподвижную, как мышеловка перед тем, как захлопнуться.
— Вот они, — Ингрид показывает на старенький автомобиль, припаркованный прямо через дорогу от моего дома, грязно-белая краска на котором стала кисло-желтой в свете уличных фонарей.
— Откуда ты знаешь? — шепчу я. — Специальная антенна для связи? Искусственно заниженный подвес, идущий вразрез с паршивым внешним видом?
— Нет.
— Тогда как же?
Ингрид смотрит на меня.
— Питер, как давно ты живешь на этой улице?
— Четырнадцать лет, с тех пор как нам было по три года.
— Сколько раз ходил по этой улице?
— Тысячи.
— Хоть раз за все это время, за все твои прогулки вдоль и поперек этой улицы, видел ты когда-нибудь эту машину?
Наступает долгое молчание.
— А-а, — тяну я удрученно. — Шпионство — это просто здравый смысл, что ли?
Она сверлит меня взглядом.
— Нет, это очень конкретное и хорошо натренированное чутье.
Я осматриваю другие машины, пытаясь вспомнить, какие из них видел раньше.
— Только эта? — с надеждой спрашиваю я.
— Только эта, — подтверждает Ингрид.
— Значит… сработало.
Сработал вчерашний выстрел в небо. Воспользовавшись телефоном и кредитной карточкой, которые мы стащили из рюкзака волынщика на Королевской Миле, я заказал два билета на самолет из Эдинбурга в Марракеш на имя Сюзанны Мейер и Бенджамина Ригби.
— Ты права, — сказал я ей тогда. — 57 уже должны быть в курсе, что я использую имя Бена. А после того что Бел… — Я запнулся, вспомнив капельки крови, застывшие в волосах моей сестры, как брызги краски, — устроила за школой, мы знаем, что у них нехватка оперативников. Если повезет, они заглотнут наживку и снимут часть людей, ведущих наблюдение за моим домом, чтобы поймать нас перед посадкой и надеть черные мешки на наши головы.
