– Сейчас подъедет машина, вычистите все внизу, упакуете мусор в мешки и погрузите в кузов, – нарушил молчание бугай, который разбудил Матвея.
Второй, чуть ниже ростом, но такой же накачанный, бойко защелкал на птичьем языке желтопузых.
– Не ссы, ты же знаешь, ничего ядовитого там нет, – подтолкнул Матвея к черному провалу в земле бугай. – Огонь выдохся, к утру должно быть чисто все.
– Так темно же там, – попытался возразить Матвей, на что бугай криво усмехнулся и снова клацнул пультом.
Загудело, и медленно разгорелись старые, забранные в стальные намордники лампы, прячущиеся за толстым стеклом. Матвей удивленно моргнул. Он считал, что эти светильники, наверное, установленные в подвале еще при последнем царе, не рабочие, просто их не стали демонтировать. Он обреченно вздохнул. Лезть в подвал и выяснять, что приключилось в лаборатории, совсем не хотелось. Но охранник многозначительно положил руку на кобуру. Решив, что уж двойную, а то и тройную оплату он точно заслужит, Матвей медленно пошел вниз. Четырнадцать железных ступеней гулко прогудели под его ногами и, не успев затихнуть, загудели снова – следом полезли вьетнамцы. Длинный коридор был выкрашен шаровой краской прямо по штукатурке. За первым же поворотом вонь усилилась. Лампы горели, но довольно тускло. И Матвей сначала не понял, что такое случилось со стенами, но через несколько шагов сообразил – это была копоть, расчертившая их странными неровными полосами. Возле того места, где находился наружный пост охраны, стены были уже совсем черными, железный стол валялся в нескольких метрах от своего обычного места, прижимая к полу неподвижное тело охранника вставшей на попа столешницей. Матвей вздрогнул и остановился. Вьетнамцы жались друг к другу за его спиной.
Напротив стола, прямо на полу лежала стопка новеньких белых мешков, стояли три метлы, две лопаты, отчего-то – ледоруб, кувалда и большие ножницы по металлу. Оранжевым боком ярко выделялся на фоне черноты корпус новенькой бензопилы.
– Мама ридна, – прошептал Матвей и перекрестился задрожавшей рукой, когда до него дошло, зачем здесь мог оказаться этот инструмент.
У охранника, с той стороны столешницы, что была развернута к лаборатории, вместо ног были черные, похожие на сухие коряги кости. Всю плоть сожгло или сорвало взрывом, но и половина туловища целиком не пролезла бы в мешок…
Двери в лабораторию – толстые, бронированные – выворотило напрочь, и они, выгнутые взрывом, приплюснулись к стенам коридора. Удивительно, но в обожженной пламенем аппаратной горели все те же древние лампы, через толстое закопченное стекло скудно освещая мешанину из покореженного алюминия, стекол, осколков аппаратуры и обугленных кусков человеческих тел, которые принадлежали, по всей вероятности, профессору и Кирееву, который был хорошим мужиком и разрешал звать себя по-свойски – Женей…
От хитрована Трофима не осталось практически ничего. Матвей его не любил, но не до такой степени, чтобы гибель молдаванина его не потрясла. Даже больше, чем потрясла смерть ученых. Кто они ему? А Трофим все-таки свой, такой же, как и Матвей, работяга-приезжий, вынужденный добывать гроши на чужой, негостеприимной земле…
За спиной громко захрустело, и Матвей, вздрогнув, обернулся. Маленький вьетнамец, опасливо косясь на раздутую, лопнувшую кисть руки, лежащую в сантиметре от его ног, греб стеклянное крошево на лопату. Второй деловито подставил ему раззявленную пасть мешка. На черных стенах плясали их черные уродливые тени.
«К утру должно быть чисто», – ударило в голову Матвею.
Ни ему, ни этим двум обезьянкам живыми отсюда не уйти, понял он вдруг с пронзительной ясностью. Не для профессора с Женей пила в коридоре. Что там пилить? И так на куски всех разорвало. Это его, Лысько Матвея, пилить будут, чтобы в мешки упаковать… Он успел согнуться, но недостаточно быстро, и облевал носки стареньких туфель.
Черенок лопаты проскальзывал в потных ладонях. Весь коридор за периметром лаборатории был заставлен аккуратно (чертовы вьетнамцы!) завязанными мешками. Пот катился по спине, от него хлюпало под мышками, щипало глаза. Гофру вентиляционных труб сплющило и разорвало, в подвале было душно и ужасно воняло гарью, но Матвей, словно робот, отдирал, поддевал на лопату, мел, ссыпал в мешки и мучительно пытался найти выход из западни, в которой оказался.
Вьетнамцы работали споро, к человеческим останкам отнеслись почти философски – молча покидали в мешки и накрепко завязали горловины. Избавившись от самого страшного, они принялись время от времени негромко переговариваться между собой, наверняка ничего не подозревая о грозившей им опасности. Матвей, рассудив, что это их проблемы, ждал, когда начнется погрузка. Это был единственный шанс ускользнуть. Как именно убежать от двоих вооруженных охранников, перебраться через забор на территорию завода и затеряться на его огромной площади, он не знал. Знал только, что, если не сможет этого сделать, ни жинка, ни десятилетний сынок Мыколка его больше никогда не увидят.
В армии Матвей не служил, вместо нее отсидел три года за хулиганство. Драчуном был по молодости, а как выпьет, так совсем диким делался, вот и угодил по этому делу. С тех пор не пил вовсе, но кулаками махать не перестал, совсем недавно остепенился. А сила у него была кряжистая, бычья – всю жизнь работал, не отлынивал. Охранник, не тот, что его привел, а второй, рухнул навзничь, крепко приложившись головой, когда Матвей, сбросив очередной мешок возле распахнутого кузова мусоровоза, ударился в парня всем телом, сбивая с ног. Бугай, которого отделяла железная створка воротины кузова, ничего сразу и не заметил. А когда спохватился, Матвей уже проломился сквозь заросли кустов к забору, перемахнул его и мчался к новым корпусам с прытью, которую могло объяснить только отчаянное желание жить.
Плоская коробочка телефона зажужжала и боком-боком поехала по стеклянной поверхности кофейного столика. Немолодой загорелый мужчина недовольно покосился в ее сторону, не спеша поставил чашку на стол, вытер полные губы салфеткой и успел подхватить трубку на самом краю столешницы, за миг до того, как она шмякнулась бы на выложенный цветной мозаикой пол просторной террасы.
– Слушаю, – произнес он ровным голосом, успев прочитать имя звонившего.
Этот понапрасну тревожить не станет.
– У нас проблема, – коротко отрапортовал звонивший. – Не по телефону.
В небольшом саду, разбитом вокруг бассейна, трещал сверчок. Небо, несмотря на поздний вечер, оставалось прозрачным и светлым – белые ночи еще не закончились. Все вокруг дышало миром и покоем.
«Самое время для неприятностей», – с досадой констатировал хозяин дома и ответил побеспокоившему его в столь поздний час Верняку:
– Жду.
Закончив разговор, он поднялся, запахнул халат на плотном шарообразном животе и бодро, словно на дворе было утро, а вовсе не ночь, направился в дом.
Верняк – Верняков Игорь Семенович, сорока восьми лет, из которых двенадцать провел в местах с холодным климатом и строгими условиями содержания, спускался по мраморным ступеням особняка босса в глубокой задумчивости. Он оставил своего патрона рассерженным, но вины за собой не чувствовал. Да ее и не было. Профессор получал все, что запрашивал, режим секретности нарушен не был, то, что его помощник занес в комп, было благополучно скопировано и сохранено. Кто же виноват, что старикан, даром что ученый, предпочитал бумагу и карандаши? Что там пошло не так, Верняк не знал, да и знать не хотел. Как не хотел знать и того, чем на самом деле занимались эти двое в подвале его заводика. Своих забот хватало. Лаборатория была капризом босса. Хорошо, что подвал надежный, такой с кондачка не развалишь. Только вот бумажки профессорские сгорели дотла, отчего патрон и взбесился. Велел подчистить все к утру, чтоб следов не осталось. Это Верняк понимал. Трупы в подвале ему тоже не нравились.
