Я подобрала с пола еще несколько осколков злосчастного кувшина и взвесила их в руке. Они были липкими, и вся комната пропиталась сладким медовым ароматом. Мысленно я уже составила письмо Бедиверу, так что перенести это на пергамент много времени не займет. Да, конечно, надо его известить, но сердце молчало, а письмо представлялось исполнением еще одной обязанности. Просто галочка в очередном списке дел.
Я бросила осколки, вытерла руки и стала ждать служанку с чернилами и пергаментом.
Эпилог
Прошло уже несколько недель с тех пор, как я закончила этот рассказ о прошлом, отложила перо и задумалась, что делать дальше. Я и начала-то потому, что однажды вдруг обнаружила, что в прошлом для меня остались только три момента, которые я помню отчетливо: час, когда вода стекала с соломенной крыши и попадала на факелы, заставляя их трещать и брызгать огнем; минута, когда Сандде сказал мне, что Артур пропал; и никак не уходящее из памяти лицо Бедивера, спокойное лицо человека с темными глазами, когда он попрощался со мной; и еще Гавейн, умирающий у меня на руках в Инис Витрин. Все эти воспоминания оставались такими яркими, отзывались такой болью в сердце и горечью, что я испугалась.
Я состарилась. В монастыре нет зеркал, но иногда я вижу свое отражение в чаше с вином или в плошке с водой, и с трудом могу поверить, что я — та самая Гвинвифар, которую любили Артур и Бедивер. Отражение показывает мне лицо старухи, морщинистое, не очень чистое. Горе, выпавшее на мою долю, невозможно искоренить, невозможно забыть. Я много плакала, но ведь и смеялась тоже. Слава Богу, мне приходилось смеяться в жизни. Но горя было больше. Мои волосы поседели, их становится все меньше. Мои суставы окостенели, кости ноют, часто болит сердце, и я понимаю: виной тому утраты. Только глаза еще сохраняют прежний блеск, карие глаза, спокойно смотрят на мир. Ужасно жить на развалинах всего, что любила больше всего на свете, но еще хуже выжить в этой разрухе и состариться, забыв о многом.
Сейчас я — настоятельница этого северного монастыря, отвечающая за благополучие почти сотни человек, и меня — вот же удивительно, — опять уважают. Местные жители приходят ко мне со своими проблемами, сестры переписывают книги и присматривают за детьми-сиротами, жизнь продолжается. Бедивер, как я слышала, стал монахом после того, как узнал о смерти Артура. Когда Артур снял осаду Кар-Аэса, чтобы вернутся и спасти Британию, Максен объявил о победе и сгоряча предложил Бедиверу титул военачальника, земли и много еще чего. Бедивер отказался. А старый военачальник все равно остался недоволен. Да и Максен вряд ли так уж хотел держать под боком человека, благодаря которому остался жив. Он легко согласился отпустить Бедивера, когда тот получил от меня письмо. Несколько лет назад странствующий священник поведал мне, что Бедивер прославился на всю Британию своим аскетизмом — бичеванием и постом, преклонением колен в ледяных ручьях перед рассветом, чтением псалмов и еще многим другим. Бретонские монахи считают его чуть ли не святым. Я знаю, что сам он в это не верит. Знает, что не сможет убедить Бога простить его, и поэтому мучает себя сам. Едва ли он сумеет наказать собственное тело настолько, чтобы заслужить прощение. Впрочем, возможно, Бог милостивее Бедивера. Всякое бывает.
Сандде стал королем Думнонии и правил из новой столицы, Камланна, до тех пор, пока несколько лет спустя не погиб в одной из новых войн против саксов. Сейчас много войн, небольших, и никто не знает, когда это кончится. Теперь из Малой Британии корабли приходят все реже, мы почти ничего не знаем о том, что происходит в отдаленных частях Империи. Рим представляется каким-то далеким и загадочным, как Константинополь в дни моей юности. Люди живут настоящим и боятся завтрашнего дня, потому что в мире темнеет.
Не так давно через это аббатство проходил бард и спел новую песню о смерти короля Думнонии, и с тех пор эта песня не утихает в моей голове. Говорят, ее написала сестра покойного.
Зал Синддилана сегодня темный,
Здесь нет огня и ложа для сна:
Я буду молчать, но сначала поплачу.
Зал Синддилана сегодня темный,
Ни огня, ни свечей:
Но, Боже, как не сойти с ума?
Зал Синддилана сегодня темный,
А тот, кто владел им, теперь ушел:
Жестокая смерть, зачем не взяла меня с ним?
С холма Горвинниона я смотрел
На прекрасное летнее королевство.
Там очень долго длился день,
Но память обо мне проживет еще дольше.
Я многое помню, но все мои воспоминания умрут вместе со мной, и скоро никто из живущих не вспомнит нашу Империю. Что же тогда остается после всей пролитой крови, после всех печалей?
Иногда мне кажется, что не останется ничего. Я долго думала, что все кончилось тогда, когда пришел конец Камланну, с тех пор горечь все накапливалась во мне, пока я не испугалась. Старый человек должен думать о том, что скоро предстанет перед Господом, ему придется отвечать за свои поступки, а как он будет это делать, переполненный безотчетной горечью? Я начала уговаривать себя, что прошлое надо бы забыть.
Но я не могла. Чем больше я вспоминала, тем меньше мне хотелось забыть. Я не могла отказаться от памяти о Камланне ранним утром, о солнце, сияющем на снегу на крыше пиршественного Зала, о дыме утренних костров; о пирах в большом полутемном здании, о блеске золота на браслетах воинов, о звуках арфы. Какими бы горькими не были воспоминания, в Камланне рождалась наша мечта, и мы хотели, чтобы она стала мечтой всех людей. «О Рассвет, о вечный огонь, о Солнце Справедливости, приди, освети тех, кто восседает во тьме и тени Смерти». Мы попробовали на Земле вино Нового Иерусалима, вечное вино. Мы потеряли Камланн. Это горькая потеря; ведь для нас он был целым миром. Но он был! Несколько лет он все же был, и его стены казались нерушимыми. Нет, я не хочу его забывать: улыбку и ясные глаза Артура, тепло взгляда Бедивера, дружбу, любовь и поразительную красоту мира, который мы создавали своими руками.
Я отвлеклась и заговорила как игуменья. Ну, так я и есть игуменья, чего же удивляться легкой высокопарности моей речи? Мы потерпели поражение в Камланне; не осталось ничего из того, что мы пытались построить, ничего, кроме наших стремлений. Но радость построения нового мира, хотя бы даже недолгая — как я могу забыть ее, как я могу сожалеть о нашей попытке? Ведь это только мы потерпели неудачу, мы, не Бог. Возможно, это еще не конец.
В прошлом году на острове к северу от нас основали новый монастырь. Ирландцы основали. Вроде бы, в этом нет ничего примечательного. Глава нового поселения послал нескольких монахов к нам за книгами, а вот это уже очень хорошо. В наше время никому не придет в голову отправляться куда-то далеко за какими-то книгами. Я даже начала бояться, как бы умение читать не умерло, и тогда мир решит, что нет ничего, кроме настоящего. Но этот ирландский аббат по-настоящему любит книги; он и в Британию приехал, чтобы она ненароком не потерялась в безверии. Его монахи обращают саксов! Они уже обратили их короля, их влияние ширится, как огонь в траве. Мы с Артуром тоже мечтали, чтобы саксы обратились в христианство, вошли в состав Империи, но Британская церковь посчитала эту задачу преждевременной, и не позволяла нам расходовать средства на ее решение.
