7
Проснулся я от беспокойного блеянья овец. По солнцу я понял, что давно уже наступило время пастбища. Бахмен отчего-то утром не пришел, а сам я чувствовал себя таким разбитым, что о выгоне овец и речи быть не могло. Подкинув животным корма и сена, я услышал шум, доносящийся с улицы, будто кто-то подъехал к дому, и выглянул. Возле ограды действительно остановилась коляска, и два человека вышли из нее. Одного я узнал – высоким худощавым, в серой фуражке был Ладо, а другой, крупный, невысокого роста мужчина был мне не знаком.
– Здравствуй, Иларий, – поздоровался Ладо, когда я подошел к ним. – Ты что, в сарае ночевал? – он вытащил из моих всклоченных волос несколько сухих веток травы и представил второго человека. В тот момент я уже вспомнил его. Однажды, когда я с отцом был «Низкогорье», к нам подошел этот самый человек. Он купил у нас сыр и мясо. Тогда отец пояснил мне, что это староста нескольких селений, и он очень богат. К нему многие обращались за денежной помощью, но отчего-то отец добавил, что как бы худо не было, лучше к нему никогда не обращаться. Звали его все просто Милон.
Мужчина добродушно кивнул мне и, прокашлявшись, направился к дому.
– Он может помочь, – сказал Ладо, когда староста, постучав несколько раз в дверь, и не дождавшись ответа, зашел внутрь. – Все, что ты мне вчера рассказал, Иларий, звучит очень неправдоподобно, но я тебе верю. Я всю ночь думал, чем бы тебе помочь, но сам я не могу, ты ведь знаешь. Мне говорили, что, если какие проблемы, то лучше обратиться к Милону. Не зря же он заправляет всеми Холмами. Может, врача пришлет или еще чем поможет. Да и добрый он вроде, как только я рассказал ему про твою беду, так сразу и сказал: «Запрыгивай в коляску, проведаем парнишку». И даже поблагодарил за то, что я хоть и чужак да стараюсь помочь местным.
Милон пробыл в доме недолго. Он торопливо вышел, крепко схватившись обеими руками за свою сумку и нервно откашливаясь, словно в горле застряла кость, быстро заговорил:
– Не понимаю, не понимаю. Я такого никогда не видел. Мальчик, – вкрадчиво обратился он, положив руку на мое плечо, – насколько я знаю, твои родители должны быть еще совсем молодыми? Но, что же за болезнь с ними приключилась? Я ведь помню, месяц назад видел твоего отца, и он был совершенно здоров и полон сил, а сейчас… А твоя мать? Она скорее похожа на мою мать, царство ей небесное! Они… – он понизил голос до шепота, бросил взгляд на окна дома, словно боялся, что его могут подслушать, – они, как мне кажется, сошли с ума. Да, да, они не только заболели, но и умом тронулись. Твой отец спрашивал у меня какие-то глупости, все о каких-то двенадцатилетних детях твердил, которым должно скоро исполниться тринадцать. Здесь определенно имеет дело сумасшествие. Я попробую поискать врача по душевным повреждениям, да и по телесным тоже, но боюсь, дело плохо. У тебя есть ближайшая родня, мальчик?
– Тетка только, – буркнул я. Мне отчего-то совсем не понравился этот человек с бегающими глазами и маслянистым довольным лицом.
– И что же тетка, далеко живет?
– Далеко, день ехать от «Низкогорья». Да и не любит она мою семью.
– Эх, эх, – сокрушаясь, покачал головой он, – ну, не отчаивайся. Дай бог, поправятся твои родители.
Милон залез в коляску, стоявшую на обочине, маленький, худосочный кучер тронул поводья, и лошадь, фыркнув, укатила их вверх по дороге.
Я едва успел переглянуться с Ладо, как из дома, шаркающей походкой, вышел отец. Издалека его совсем можно было не узнать, если бы не знакомая мне одежда: старый, местами порванный вязаный свитер для домашних дел, который еще давно ему связала мама, и широкие штаны с вытянутыми коленками. Его волосы, практически седые, были не чесаны, торчали в разные стороны, а лицо покрывала сеть мелких морщин. Но, несмотря на всем перемены в нем, он не выглядел больным, а наоборот, производил впечатление здорового и бойкого человека, но только не мужчины в самом расцвете сил, а уже достаточно пожившего пожилого человека.
Ладо стушевался, не зная, как себя вести, то ли быстро уйти, то ли все же поздороваться, но отец, не обращая совершенно никакого внимания на него, словно его и не было, обратился ко мне:
– С каких это пор ты стал бояться своего дома? Хватит уже бегать от нас. Мать беспокоится, почему ты не ночевал дома. Она обед сготовила. Пойдем, ты наверно же голодный, – он махнул рукой, приглашая меня в дом.
Если бы не все эти странные изменения, можно было бы подумать, что мой отец вдруг подобрел, переосмыслил жизнь и решил стать заботливым, любящим отцом. Он еще раз махнул рукой и выжидающе посмотрел на меня.
– Ну же, заходи, не заставляй свою семью ждать.
И я пошел за ним, на полпути обернувшись, я увидел, как Ладо многозначительно кивнул мне: «Будь осторожен».
В доме вкусно пахло приготовленной пищей. На кухне мать, непривычно сгорбившаяся и похудевшая, стояла над печкой и что-то помешивала в кастрюле. Ее волосы по-прежнему были растрепаны и так же, как и волосы отца серебрились у висков и у корней.
– Ах, вот и ты, – воскликнула она, улыбнувшись, и кожа вокруг ее глаз собралась в мелкие паутинки, – а мы уж думали, куда ты убежал? Сейчас будет обед, мы сейчас все пообедаем, – бормотала она, копошась возле корыта с грязной посудой.
Я сел за стул и краем глаза наблюдал, как она доставала из корыта грязные чашки и ложки.
– Вот, смотри, что я приготовила, – она поставила на стол тарелку с сырными лепешками, – твои любимые.
Мое сердце радостно затрепетало, и я, не раздумывая, схватил одну лепешку и с жадностью откусил. И тут же все выплюнул на руку: внутри проглядывала отвратительная зеленая плесень. Чуть не заплакав от обиды, я запихнул ее в карман рубашки, пока не видела мать, которая что-то напевала себе под нос.
В кухню зашел отец, а следом за ним брат, и я вздрогнул, припомнив вчерашнюю ночь. Брат безразлично посмотрел на меня, но мне показалось, что он спрятал ухмылку. Мать разнесла грязную посуду с остатками засохшей пищи и поставила посередине стола кастрюлю с дымящимся супом. Поочередно все потянулись наливать себе суп. Мой желудок призывно заурчал, и я, несмотря на брезгливость к не чистой посуде, потянулся тоже к половнику, зачерпнул и уставился с отвращением на куриную голову, плавающую в золотистом бульоне. Как во сне я зачерпнул снова, и на этот раз в половнике оказалась когтистая лапа с остатками грязи, и несколько маленьких коричневых перьев. Едва подавив подступившую тошноту, я увидел, как родители и брат, с удовольствием причмокивая, поглощали эту мерзость, закусывая сырной лепешкой.
– Что ты не ешь? – спросила мать.
– Спасибо, я не голоден.
– Не дури, я знаю, что ты хочешь есть. Давай я тебе налью. Вот, – она поставила передо мной тарелку, в которой плавала та самая куриная лапа.
Все трое уставились на меня.
– Я не могу это есть, – не выдержал я.
– С каких это пор тебе не нравится еда матери? – поинтересовался отец, облизывая нижнюю губу, к которой прилипло куриное перо.
