Детина стоял, опершись могучей спиной на шаткую деревянную стену дома, которая и так была завалена на сторону, и с наслаждением жевал сухую ветку травы. Он время от времени втягивал из носа воздух и смачно харкал вперед, словно тренировался, насколько далеко может улететь плевок.
– Вид производит отвратительный, – продолжил Милон, – но он делает все так, как я скажу. Незаменим в работе, можно сказать, мой раб и слуга. И знаешь, ему неплохо живется у меня. Потому что, если бы не я, он был давно уже вздернут. Это он, тот самый мальчик, который когда-то убил своих родителей, братьев и сестер. Зарубил их топором. Вот так вот, взял топор, который он, к слову сказать, точил несколько дней, чтобы он был настолько острым, что мог разрезать волосинку поперек. И в одну из ночей всех и прикончил. Кровищи было тьма. И все доказывало, что это он сделал. Но я подстроил так, чтобы Малый был невиновен. Так все и затихло, все решили, что бедная семья стала жертвами бродяг.
– Вы не боитесь, что он однажды вас порубит на кусочки? – прошептал я.
– О, это исключено, я все предусмотрел, но сейчас мы о другом. Видишь, ты болен, и судя по всему, очень болен. Ты, возможно, даже умрешь без помощи. Родных рядом с тобой нет, Бахмен сгинул, цыган сбежал, ты теперь один. Тебе нужен лекарь. А если и выживешь, то тебя будут судить. Со всякой стороны незавидное положение.
– Я знаю, чего вы хотите. Вам нужно стадо.
– Да, дорогой, мне нужно стадо. И не только, мне еще нужен ты. Понимаешь, Малый есть Малый. Он не особо сообразителен и умен. А вот ты, мне нужен, такой как ты. Я одинок, у меня нет детей, моя старуха померла уже лет, как пять, но я еще полон сил и идей. Милон не сдается старости. В самом деле, не могу же я передать все дела остолопу Малому? – Милон обернулся: детина находился на безопасном расстоянии, чтобы слышать разговор. Он стоял возле старого деревянного колодца и от всей души туда смачно харкал. – Ты только посмотри, этот оболтус плюется в колодец и даже не знает пословицы – не плюй в колодец, пригодится воды напиться. И к тому же он укокошил всю свою семейку. Как же такому нехристю довериться-то? Понимаешь, – Милон зашептал мне прямо в ухо, – ты у меня на крючке, тебе некуда деваться. Соглашайся на мои условия или ты умрешь здесь в одиночестве, вместе со своими овцами, или если выживешь, то все равно сделаю так, что ты умрешь, или на виселице, или просто пропадешь. Здесь выбор у тебя маленький. Ну что, согласен?
– Да… – прошептал я, и с этим словом меня покинули все силы. Моя шея будто надломилась, и раскаленная голова упала на грудь.
– Малый! – рявкнул Милон. – Забирай!
В дом, бухая сапожищами, вошел детина, ловко поднял мое тело в воздух и словно младенца вынес на улицу.
– После придешь овец перегонять, – приказал Милон. – Клади его в коляску, так, хорошо. Поехали. Ну, здесь и помойка.
16
Несколько дней я провел в бреду. Слышал, как кто-то приходил, прикладывал ко лбу тряпки, смоченные в холодной воде, протирал мое тело раствором, пахнувшим омерзительным резким запахом, схожим с тухлятиной замоченной в уксусе. Каждый день в рот мне вливали различные жидкости: горькие, сладкие, воняющие ягодными клопами, укропом и нафталином. Потом я забывался. Как-то я открыл глаза и увидел склоненную надо мной девушку, она приподняла меня и напоила наваристым отваром пряных трав.
– Ничего, ты поправишься, – приговаривала она, – доктор сказал, что ты крепкий. Справишься. Надо только держаться, – она мурлыкала какую-то приятную мелодию, а я снова засыпал. Надолго засыпал.
Мне снился мой дом и холмы. Я снова пасу овец, и Орик заливисто лает, снуется между ног и ждет своей порции сырной лепешки. Я бегу с ним наперегонки по полю, усыпанному ромашками и голубыми нежными васильками. «Орик, вперед, догоняй меня, Орик!» И он, высунув свой длинный розовый язык, стремительно бежит, как косматый, дикий зверь, и как всегда меня настигает. А потом мы падаем на траву и катимся с холма, как сумасшедшие. А неподалеку, облокотившись на палку, стоит улыбающийся Бахмен, его косматые брови приподнимаются домиком, он снимает с головы свой драный, старый картуз и задорно машет им и кричит: «Эх, сорванцы! Куда покатились!».
В моих снах был мой добрый мир, который я так любил, и в котором не было место чужим. И каждый раз, когда меня вырывали из него, я внутренне негодовал: «Нет-нет, оставьте меня в покое, я хочу вернуться».
Однажды, я открыл глаза и больше не захотел их закрывать. Сознание прояснилось. Я огляделся вокруг. Слева было большое окно, практически на всю стену, ярко светило солнце, на деревьях еще виднелись небольшие ярко-желтые островки листьев. «Значит, еще осень», – подумал я. Рядом с моей кроватью стоял столик из красного дерева, и я с удивлением увидел, что на нем стоят отцовские часы. Я никогда не бывал раньше в таких дорого обставленных комнатах, и снова удивился, силясь понять, где я нахожусь. И только созерцая минут пятнадцать обстановку, я вспомнил последние случившиеся со мной события.
Я встал с постели и увидел, что на мне надета длинная сорочка, напоминающая женскую. Пошатываясь и придерживаясь за стены, я медленно начал передвигаться к дверному проему, подсказывающему, что там должен быть выход из дома.
– О, боже, ты встал! – воскликнула рыжеволосая девушка, увидев меня в дверях. Она откинула в сторону щетку, которой мела пол, и с обеспокоенной, но радостной улыбкой подбежала ко мне. – Тебе рано еще подниматься. Ты еще слишком слаб. Доктор сказал, что еще неделю тебе нужно лежать в постели.
– Почему на мне женская рубаха? – спросил я первое пришедшее на ум.
– Ох, какое это имеет значение? – всплеснула она руками. – Самое главное ты живой! Это чудо! Все думали, что ты не справишься, но только не я. Я знала, что ты выкарабкаешься. На рубаху не обращай внимания. Хозяин слишком толстый, у него все слишком большие оказались, подошла только сорочка хозяйки. Она была такой же тощей, как и ты. Да померла пять лет назад. Да ты не переживай, рубаха эта ни разу не надеванная. От нее целый шкаф остался новых вещей, не любила она прихорашиваться. Наденет одно платье да год не снимает. Ох, мне бы столько одежды! Ну, пойдем обратно, на кровать, – она подхватила меня под руку.
– Мне нужно сходить в одно место.
– Ты хочешь в туалет? Пойдем, там у тебя горшок стоит.
– Но я так не могу.
– Глупости не неси. Тебе нечего стесняться. Я уже все видела.
– Ты?..
– Ну, а кто же еще? Неужто, думаешь, хозяин за тобой горшки выносил? Я поила тебя и мыла, и горшки выносила, практически три недели! – с гордостью сказала девушка и повела обратно меня в спальню.
– Как тебя зовут? – спросил я после, укладываясь в постель.
– Меня зовут Сойка.
– Сойка?
– Ну, вообще-то меня крестили Зойкой, Зоей. Но мой пьяный папаша, когда я все детство пряталась от него, любил выходить на улицу и орать во всю глотку: «Зойка, ты где?». А ему, когда он дебоширил, мужики повыбивали передние зубы, поэтому он все время шепелявил и орал «Сойка». Так и прижилось это имя. Ну, а что? Мне нравится. Я как птица. Ты видал когда-нибудь сойку? Нет? Тогда ты должен увидеть ее. Она очень похожа на меня, и я такая же красивая, как и она, – девушка довольно засмеялась.
